Из трубы над кухней шел дым, на амбаре звонил колокол. Его ждали.
Как он мечтал об этом мгновении! Там, в Копенгагене, он только об этом и думал. Видел все таким, каким оно врезалось в его память.
Он не ждал, что встреча подействует на него так сильно. Ему пришлось отвернуться и вытереть глаза.
Но чем ближе пароход подходил к Рейнснесу, тем больше постройки утрачивали белизну и яркость. Крыша на пакгаузе Андреаса выглядела неважно. Здесь, на берегу, осень ощущалась более явственно. К зелени уже примешались желтый и коричневый цвета.
По-своему так было даже лучше. Лучше, что действительность вдребезги разбила мечту. Взрослому человеку уже не над чем было плакать.
Фома приехал за ними на лодке.
Вениамин был готов к этому. Они сидели друг против друга и говорили о поездке, ветре, погоде.
Фома не задавал вопросов, на которые было бы трудно ответить. Ребенок был для него лишь хрупким грузом. Фому, очевидно, не интересовало, что у него где-то должна была быть мать.
Ханне он сказал «здравствуй» и «с возвращением домой» и больше уже никак не отмечал ее присутствия. Его внимание было занято багажом и касалось только практических вещей — он работал веслами.
Вениамин забыл, как это бывает. Человек и лодка. Весла. Ловкость. Безмолвная гордость.
Сам он в этих краях едва ли считался стоящим человеком. Его поездка за границу, где он выучился на доктора, очевидно, казалась здесь сущей безделицей. Уже одно то, что мужчинам теперь придется снимать шляпу при встрече с доктором, вызывало неприязнь.
Мозолистые руки Фомы крепко держали весла. Руки были покрыты свежими царапинами и трещинами. Глаза так часто щурились на солнце или на снег, что вокруг них белели глубокие канавки морщин. На куртке из домотканого сукна не хватало пуговицы. Непокорную рыжую с проседью шевелюру трепал ветер. Глаза, один голубой, другой карий, смотрели прямо. Но это ничего не значило.
Когда Дина несколько недель назад сказала Вениамину, что Фома — его отец, он спросил:
— Почему Фома?
Она ответила вопросом на вопрос:
— А почему Карна?
Теперь ее слова прыгали на гребешках серых волн.
Никого не заинтересовало, что один глаз у Карны был голубой, другой — карий. Даже Олине.
Означало ли это, что все знали, но молчали? Или никто просто не задумался над очевидным?
Ребенка приняли как бесценное сокровище. А плетеная коляска с откидным верхом! Никто и не мечтал когда-нибудь увидеть такое чудо! Все гладили розовое атласное одеяльце, поднимали и опускали верх коляски, качали и катали ее.
Маленькому Исааку пришлось уступить свои позиции. До сих пор он безраздельно владел коленями толстой Олине и других женщин. Теперь ему пришлось довольствоваться твердыми мужскими коленями и сидеть в клубах дыма, поднимавшегося из их трубок.
А Карна переходила из рук в руки. Под восхищенными взглядами ее взвесили на кухонных весах, измерили и записали цифры в тетрадь.
Женщины качали головами, не понимая, почему Вениамин, отец и доктор, не сделал этого раньше. Тогда бы они знали, достаточно ли было девочке того питания, какое она получала во время этого долгого путешествия. Не было ли у нее поноса? Или кашля? Может, сыпь? Или желтуха? Или что-нибудь более серьезное?
Узнав, что Вениамин даже не окрестил ребенка перед тем, как пуститься с ним в путешествие, Олине зарыдала.
Потом велела Вениамину принести Динину Библию и фарфоровое блюдо из залы, а Андерсу — сменить рабочую куртку на свежую рубашку. Олине решила устроить домашние крестины, дабы уберечь девочку от случайных опасностей.
Однако она не была уверена, что этого достаточно и что не последует возмездие Небес. Вениамин был вынужден обещать, что девочку окрестят еще и в церкви. И крестной матерью будет Ханна.
Через год после возвращения Вениамина в Рейнснес случился небывалый улов сельди. Андерс называл Карну «своим селедочным счастьем» и думал, что сельдь уже не уйдет. Во всяком случае, продержится еще года два, и он успеет вернуть долг бергенским купцам.
Однако удача изменила уже на другой год. В 1875 году море, как говорили, было черным. Большая сельдь ушла. Три невода для сельди висели без дела большую часть года, и Андерс до сих пор за них так и не расплатился. О том, чтобы их продать, нечего было и думать. Кто купит невод для сельди, если сельди нет и в помине?
В это время в их местах появился молодой человек из дальнего рыбацкого поселка в Сенье. Его звали Вилфред Олаисен, он хорошо танцевал. Даже дочери известных трезвенников не отказывались танцевать с ним.
Целый год Олаисен работал пароходным экспедитором в Страндстедете. А потом начал понемногу скупать скалистые берега — хотел заняться вялением рыбы.
Олаисен был слишком молод и красив, чтобы люди могли поверить, будто он способен не только встречать и провожать пароходы. Грести он еще может, считали мужчины, но грузить тяжести — едва ли: он слишком нарядно одевался по будням. Некоторое время они посмеивались над этим молокососом. Ишь чего захотел — приехать в Страндстедет с какой-то продуваемой ветром шхеры на западе и пустить тут корни.
Но свои скалы они отдавали ему за гроши. И с подозрением судачили о том, откуда у него столько денег.
Однажды Олаисен явился к Андерсу, надеясь купить у него часть скалистого берега. Он готов приобрести заодно и неводы для сельди, за сходную цену, конечно, если только Андерс готов с ними расстаться. Так что, продаст он ему скалы?
Андерс, который уже давно устал от неудач и почти потерял зрение, обрадовался. Ведь он так и не использовал принадлежавшие ему скалы возле Страндстедета.
Вилфред Олаисен получил и скалы, и неводы за сумму, которая устраивала их обоих.
Вениамин слышал об этой сделке. Но он привык не сомневаться, что Андерс всегда поступает правильно.
Он и сам не брал денег за пилюли, бинты и йод, хотя Андерс считал, что у всякой доброты должен быть предел, иначе все перевернется вверх дном.
Андерс никогда не жалел, что Вениамин не унаследовал Дининой деловой хватки. Он вообще старался не произносить ее имени.
Когда же избежать этого было нельзя, он говорил: «Да-да, спасибо, все хорошо! Она писала, что летом, может быть, приедет домой».
Одно лето сменялось другим. И теперь уже давно никто не спрашивал у него о Дине.
Старый ленсман, как его теперь называли люди, безвыездно сидел у себя в Фагернессете и чистил ружья. О нем почти не было слышно. Особенно с тех пор, как он совсем оглох.
Ленсман не стал ни злым, ни угрюмым, но разговаривать с ним было трудно. Впрочем, Вениамин считал, что так было всегда. Он помнил, как всех донимали громовые раскаты его голоса, когда в Рейнснесе праздновали Рождество или собирались по каким-нибудь другим торжественным поводам.
Ленсман и Дагни приехали в Рейнснес взглянуть на новоиспеченного доктора и маленькую Карну. Вениамина поразило, что ленсман говорит еще громче и привычки у него еще грубее, чем Вениамину казалось в детстве.
Конечно, ленсман состарился и не вполне сознавал происходящее, однако он сохранил свою гордую внушительную осанку и от него пахло сигарой. При виде Андерса он неизменно приказывал-ему привезти Дину из Берлина домой. Слышать это было тяжело всем, не только Андерсу.
Кроме того, он был недоволен, что Андерс разрешил пристроить к дому, стоявшему на усадьбе, стеклянную веранду, выходившую на море. В порядочной усадьбе не строят стеклянных веранд в домах для работников, если в главном доме нет вдвое большей веранды. По мнению ленсмана, это было унизительно.
Андерса мало интересовали стеклянные веранды.
Вениамин решил поддержать Андерса и сказал, что архитектура главного дома была бы нарушена, если бы к нему пристроили стеклянную клетку.
— Чепуха! — воскликнул ленсман и прибавил, что человек, приехавший из Дании, не может знать, что хорошо для Нурланда.
— Вот состаритесь и поймете, как приятно смотреть на море, сидя в тепле. Тогда вам будет не хватать именно стеклянной веранды. Нет, Дина знала толк в подобных вещах!
О Дине ленсман говорил так, как говорят о покойниках.
Вениамин напомнил ему, что Дина в свое время не сочла нужным пристроить стеклянную веранду к главному дому.
— Чепуха! — опять воскликнул ленсман. — У нее просто не было времени!
Тогда Андерс решительно вмешался и попросил гостей налечь на угощение, пока трапеза не закончилась. И по обыкновению, когда Андерс считал нужным сказать что-то в присутствии ленсмана, он говорил негромко, но властно.
Разговор зашел о другом. Ленсман тоже больше не возвращался к веранде.
Дагни кокетничала с Вениамином и настаивала, чтобы он приехал к ним в Фагернессет.
