10 мая 1931
Прорези морщин на бледном лбу,
Тусклый взор.
Командор вошел в мою судьбу,
Командор.
Словно смертный грех, неотвратим
Его шаг.
Вырастает ледяной вслед за ним
Мрак.
Он стоит, стоит под моим окном
И ждет.
Нет, не будет сном, только сном
Его приход.
Вот я слышу на ступенях тяжкой гирей
Шаг ног.
Ведь его когда-то в Страшном Мире
Знал Блок.
Это значит, мне теперь не нужен
Ритм строк.
Это значит, мой последний ужин
Недалек.
11 мая 1931
«Где верность какой-то отчизне…»
Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью
Могуч, беспощаден и нищ.
Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
Живет за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.
11 мая 1931
«Спокойной хочу остаться…»
Спокойной хочу остаться,
На все без пристрастья смотреть.
Ужели я буду метаться,
Как все, бестолково и впредь?
Пытаемся стройкой увлечься,
Гореть и знамена вздымать,
Хоть каждый мечтает улечься
Вздремнуть на свою кровать.
Ничего не поделать. Устали.
Человек и есть человек.
Довольно мы кровью питали
Больной исторический век.
Он наши надежды предал,
Он нашу любовь осмеял,
Он нам обещал победы
И деспотов новых дал.
Мы были наивны. Мечтали
Ввести человечество в рай.
Благие найти скрижали,
Взобравшись на новый Синай.
Но все оказалось обманом,
Как было и будет вовек.
И станет развратным и пьяным,
Цинически злым человек.
А потом к морали вернется,
Ограничен будет и строг.
Увы, совершить не придется
Нам в царство свободы прыжок.
11 мая 1931
«Отношусь к литературе сухо…»
Отношусь к литературе сухо,
С ВАППом правоверным не дружу
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.
Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветвь оливы
Красные до крови наши дни.
Все пройдет. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придется голодать.
Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутненный взор.
Не хочу глотать я без разбора
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс — моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть.
13 мая 1931
Корми щедрее. А на дверь
Повесь большой замок,
И стерпит укрощенный зверь
И окрик, и пинок.
И если зверь не будет сыт,
Он сокрушит замки
И в укротителя вонзит
Жестокие клыки.
Аплодисментов краткий взрыв
И краткий общий стон.
Затем толпа, тебя забыв,
Из цирка хлынет вон.
Всем укротителям везде
Один и тот же суд.
Покажешь слабость, быть беде.
Ты бил, тебя сожрут.
Твой каждый взгляд, ошибку, ложь
Учтут когда-нибудь
И, словно гибкий острый нож,
В твою направят грудь.
Командной бойся высоты,
Мой неразумный брат,
Сегодня вождь любимый ты,
А завтра ренегат.
15 мая 1931
«Все вижу призрачный и душный…»
Все вижу призрачный и душный,
И длинный коридор.
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор.
Команда… Залп… Паденье тела.
Рассвета хмурь и муть.
Обычное простое дело,
Не страшное ничуть.
Уходят люди без вопросов
В привычный ясный мир.
И разминает папиросу
Спокойный командир.
Знамена пламенную песню
Кидают вверх и вниз.
А в коридоре душном плесень
И пир голодных крыс.
15 мая 1931
«Нас душит всяческая грязь…»
Нас душит всяческая грязь
И всяческая гнусь.
Горячей тройкою неслась
Загадочная Русь.
И ночь была, и был рассвет,
И музыка, и жуть.
И сколько пламенных комет
Пересекло ей путь.
Вплетался яростно в полет
Безумный вихрь поэм.
Домчалась. Пала у ворот,
Распахнутых в Эдем.
Смешался с грязью и с песком
Кровавый жалкий прах.
И будет память обо всем
Затеряна в веках.
16 мая 1931
Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу
Б-б-бу-бу-бу.
Я уже давно в бреду,
И все еще чего-то жду
У-У-У!
И жены были, и дети,
И нет ничего на свете.
Господи, прошу о чуде:
Сделай, чтоб были люди.
Вечная
память
Иуде!
20 мая 1931
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры.
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях… И костры, костры.
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков,
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоеванный мир,
Побежденным в шатре своем царском
Я устроила б варварский пир.
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч,
В неизбежный момент поражения
Я упала б на собственный меч.
Что, скажите, мне в этом толку,
Что я женщина и поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.
И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки.
1938, Караганда
— Какой актер великий умирает! —
Воскликнул перед гибелью Нерон.
Палач и шут, он умирал играя.
Он проиграл и жизнь свою, и трон.
Но ведь Нерон — безумный император,
Цинический комедиант и лжец.
Что думали другие в миг расплаты,
С отчаянием предчувствуя конец?
Вот Август, несравненный и единый,
Неповторимый баловень побед.
Не омрачили смерти властелина
Беспамятство постыдное и бред.
Ему жрецы курили фимиамы,
Он был судьей, вождем и мудрецом,
И статуи его сияли в храмах
Божественно безжалостным лицом.
Он не актер, спасавшийся под гримом
От безобразных пятен и морщин.
О чем же в смертный час поведал Риму
Могущественный Рима властелин?
Он вымолвил три слова. О, как часто
Их повторяли разные уста.
Слова простые, как «прощай» и «здравствуй»,
Но страшным смысл таила простота.
— Commedia finita est[17], — три слова
Промолвил Цезарь в свой предсмертным час.
Мы к мудрости цинической готовы,
Ни перед чем мы не опустим глаз.
Конец триумфам, жреческим служеньям,
Пирам и власти, и всему — конец.
Комедия — победы, поражения,
И кровь, и императорская власть.
Актером был и Август величавый,
А век его зовется золотым.
Но, сомневаться не имея права,
Склонился ниц осиротевший Рим.
Предсмертных слов правдивое значенье —
Ведь в этот миг душа обнажена —
Нас одаряет горьким поученьем.
Цена познанья — страшная цена.
1938
