— Ребиа, вон из класс, немедленно!
Ребиа вставал с циничной ухмылкой:
— Нет, отец!
Остальные:
— Браво, Рамон!
— Ребиа, немедленно!
Добрейший отец в гневе сглатывал слюну, а вместе с ней — леденец.
— Нет, отец!
Остальные начинали хором роптать:
— Он ничего не сделал. Это несправедливо.
— Вы, Летеран, тоже выйдите из класса.
Ребиа:
— Он ничего не сделал. Это несправедливо.
Отец, поворачиваясь к Рамону:
— Я же сказал, чтобы вы вышли!
Жаки, вставая с напускным безразличием:
— Он ничего не сделал. Это несправедливо.
Священник:
— Тоже вон!
Жаки:
— За что? Я ничего не сделал. Это несправедливо.
Отец:
— Вы разговаривали.
Жаки, сложив руки на груди:
— Кто? Я? Ну знаете! Сказать такое!
Остальные:
— Это не он, это Прифен.
Отец:
— Замолчите. Прифен, тоже вон!
Прифен, со слезами на глазах:
— Но я же ничего не сделал. Это несправедливо.
Остальные:
— Это он! Это он!
Отец:
— Прифен, не спорьте! Немедленно выйдите из класса!
Прифен, сев, обхватив голову руками, слезливо:
— Но я же ничего не сделал. Это несправедливо.
Отец чувствуя, что остальные утихомирились и даже перешли на его сторону:
— Послушайте, Прифен, выйдите из класса.
— Но…
— Хорошо-хорошо! Вы еще увидите…
Никто еще никогда ничего не увидел от отца Белона. Все ученики были довольны. Полная тишина. Все сидят на своих местах, священник продолжает урок, а несколько минут спустя все начинается сначала — так или иначе.
Марионетка на уроках был жестче. Он наказывал и не отменял наказаний. Но, как говорил Косонье: «Шутки ради не грех и пописать». Когда четвертый класс действительно бузил, об этом знала вся школа.
Прежде чем вернуться на занятия после перемены в четыре часа, ученики стали передавать друг другу неизвестно откуда пришедший строгий приказ.
— В пять часов Дени подаст знак платком, начинайте шаркать ногами и откройте парты. Потом положите сверху все словари.
В класс возвращались молча. До пяти часов — после молитвы, после чтения воспитателем нескольких страниц романа Финна — все было спокойно в большой классной комнате.
Ученики предвкушали и не могли дождаться назначенного срока. Время от времени они поднимали головы к часам с маятником, понимающе переглядывались и улыбались. Дени смотрел на Пьеро, Пьеро тоже улыбался.
Тревиль грыз ногти. Рамон повернулся к Мило и подмигнул ему. Рено смотрел в окно и листал книгу, не опуская глаз.
Последняя минута тянулась очень долго и в полной тишине. В пять часов Дени достал платок, поднял его, и тотчас же все началось как по волшебству.
Потребовался целый урок, чтобы восстановить порядок. Все без исключения ученики шаркали ногами и складывали книги стопкой, чтобы с ужасающим грохотом сбросить их затем на плитки пола. Шарики жеванной бумаги, струйки красных чернил летели отовсюду; между партами, чтобы выстоять любой ценой, образовывались траншеи, и Марионетка, стоя у кафедры, вопил, умильный в своем тщетном гневе, раздавал наказания направо и налево, избегая все же целиться в самых строптивых, тех, кто мог не подчиниться.
Благодаря этим забавам, Дени ничто не мешало весь день думать о другом.
В феврале по четвергам Дени не удавалось толком и десяти минут поговорить с сестрой Клотильдой. Но и эти минуты, каждая из них, принадлежали только ему. Он заставал ее в больничном парке, когда шел из школы. В среду вечером он уже не боялся получить штрафной листок, он даже не смотрел, положили его ему на парту или нет. Листок не имел значения, поскольку он знал, что после наказания все равно увидит сестру Клотильду.
Запыхавшись, выбившись из сил, он бежал по улице к больничным воротам. Потом, сидя на скамейке посреди лужайки и переводя дух, с трепетом поджидал прихода монахини. Когда она появлялась в парке, искала его глазами и шла к нему, словно по давно заведенной привычке, он забывал все случившееся за неделю, о чем хотел ей рассказать.
Его любимая скамейка стояла поодаль от других, за домами, поэтому сестре Клотильде приходилось сходить с дороги, чтобы подойти к нему, и Дени нравилось думать об этом. Кроме того, здесь их нельзя было увидеть из окон, и выздоравливающие не гуляли по парку, потому что уже было холодно. Теперь Дени чувствовал себя гораздо свободнее. Но все же, когда сестра Клотильда находилась рядом, он постоянно ловил себя на том, что говорит то слишком тихо, то слишком быстро, то не может подобрать слова. Потом всю неделю злился на себя, на свою глупость. Тогда же у него вошло в привычку грызть ногти. За несколько дней сгрыз почти до крови.
Она должна была возвращаться в пансион до наступления темноты. Дени никогда раньше не замечал, как рано садится солнце в феврале. Но все равно радовался, сопровождая ее в город, хотя теперь все было по-другому, потому что к ним присоединялась монахиня по имени сестра Марта. Они прощались в трамвае, сестра Клотильда говорила: «Хорошо ведите себя на уроках», и в ее взгляде он пытался прочесть что-то такое, одному Богу известное, но всякий раз испытывал разочарование. К тому же трамвай, в котором он вынужден был ехать дальше хотя бы до следующей остановки, шел вовсе не в сторону его дома, так что, когда она спросила, в каком районе он живет, ему пришлось соврать, чтобы им оказалось как бы по пути, и он мог ее провожать.
Она говорила ему:
— Что вы собираетесь делать в будущем?
— Ну, не знаю. Будущее еще далеко.
— Есть что-то, что вы любите?
— Кучу всего.
— Ну, например.
Он тяжело дышал, рылся в памяти, но так и не мог ничего придумать.
— Кучу вещей.
— Футбол и клубнику со сливками?
Он смеялся, пожимал плечами, сжимал и разжимал в ладони мелкие камешки. Пауза. А потом высокий срывающийся голос, дурацкие жесты, пулеметная очередь слов, торопливый шаг и внезапное:
— Знаете, что я люблю? Знаете? Люблю все, что быстро движется. Ж-ж-ж! Все, что быстро движется! Самолеты в небе (изобразил рукой). Автомобили (показал, будто крутит руль). Лошади, мотоциклы и… Ну не знаю, все на свете! Все, что быстро движется!
— Поняла: вы хотите стать машинистом поезда.
Он в смущении качал головой.
— Нет-нет, никем не хочу стать. Просто люблю это, и все.
— А еще что?
— А еще футбол и клубнику со сливками.
И еще она спрашивала:
— А вы любите окружающих вас людей?
— Всех люблю. Люблю всех без исключения.
— Это много.
— Не так уж много.
Начал считать на пальцах:
— Мать, отца, Пьеро, Тревиля, Рамона, Жаки и вас. Получается семь. Всех их я люблю.
— У вас хорошие отношения с отцом?
— Так себе.
— Что он говорит?
— О чем?
— О вас.
Вопрос сбил его с толку.
— Ничего не говорит. Не знаю.
— Вы вообще с ним когда-нибудь говорите?
— С кем? С отцом? А разве вы говорите с родителями?
Она посмотрела на него, в свою очередь не зная, что сказать, потом легко кивнула, потом покачала головой и наконец произнесла:
— Вы же со мной разговариваете.
— Это совсем другое дело.
— Почему?
— Они, например, никогда не спрашивали меня, говорю ли я с кем-то.
Ей было двадцать шесть лет — вернее, должно было исполниться в апреле. Она родилась в городке под названием Ля-Вульт, неподалеку от Орлеана, который Дени старательно искал на раскладной карте своего учебника по географии, а потом в отцовском справочнике «Мишлен»: Л.- и-Ш., ст. кант., 3220 чел., Цер. XV в., на р. Ля-Вэрт-Шансон. Он вырвал страницу, чтобы сохранить ее, прикрепил кнопками к крышке парты и каждый раз, когда поднимал крышку, чтобы достать учебник, этот листок сразу бросался ему в глаза.
Она также рассказала ему, что ее родственники по фамилии Бриас обосновались в Лионе и в Италии, и что эта война разрывает ей душу. У нее не было ни братьев, ни сестер, но много кузин, с которыми она в детстве играла на летних каникулах в Ля-Вульте. Дени запомнил их имена, чтобы иметь возможность говорить о них, словно знал их всю жизнь: Лу, старшая, Изабель, Анжелина, Сандра, Камилла, Тина и самая маленькая — слепая от рождения, Мишлина, была ровесницей Дени и жила в Неаполе.
— Ваши родственники богатые?
Она засмеялась.
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Чтобы понять. В прошлый раз вы упомянули гувернантку, большой дом и слуг.
— Я-то бедная.
— А в Ля-Вульте дом ваших родителей далеко от Вэрт-Шансон?
Она посмотрела на него с удивлением:
— Вы знаете Ля-Вульт? Откуда вам известно название реки?
