Вот тогда-то мы и вернулись из Тагасте обратно в Карфаген. Я ликовала, потому что жить в одном доме с Моникой означало отсутствие какой бы то ни было жизни для нас обоих. Ты пишешь: «Дни приходили и уходили один за другим, приходя и уходя, они бросали в меня семена других надежд и других воспоминаний; постепенно лечили старыми удовольствиями, и печаль моя стала уступать им…»{67} [54]
Но зерно упало в землю, оно придало совершенно новую серьёзность всей твоей личности.
Странно, что ты больше не пишешь об Адеодате. Хотя, возможно, упоминая о «старых удовольствиях», ты имеешь в виду и его?
В ПЯТОЙ КНИГЕ ты повествуешь о путешествии из Карфагена в Рим. Мать «горько плакала о моём отъезде и провожала меня до самого моря. Она крепко ухватилась за меня, желая или вернуть обратно, или отправиться вместе со мной…»{68} [55]. Но мы обманули её, Аврелий! Ты поселил её на ночь в часовне Св. Киприана. И тогда мы, ты и я да маленький Адеодат, к тому времени мальчик одиннадцати лет, вышли в море в кромешной тьме. Помню, ты шутил, что нынешней ночью царица Карфагена поплывёт вместе с Энеем в Рим. И когда мы отчалили из Карфагена, я и в самом деле почувствовала себя возвышенной до ранга Дидоны. Я думала о том удивительном вопросе, который ты задал мне более десяти лет тому назад: «А ты бывала в Риме?» Я была так уверена в том, что мы поступили правильно! Если нам обоим суждено будущее, мы вместе должны постараться избавиться от Моники.
А потом ты слёг в лихорадке, но я ходила за тобой и молилась за тебя.
Помню, как ты боялся умереть. Ты всё снова и снова спрашивал меня: «Ужели я ныне погибну?» Ибо ты ещё не обрёл средства для спасения своей души. Ты пишешь: «Лихорадка моя становилась всё тяжелее; я уходил и уходил в погибель. Куда ушёл бы я, если бы отошёл тогда? Конечно, по справедливому порядку Твоему, только в огонь и муки, достойные моих дел»{69} [56].
Что же касается Гадеса, Аврелий! Это ведь не что иное, как искажённая мифология! Ты, который так насмехался над старыми рассказами о богах, ты, стало быть, по-прежнему думаешь о Боге гнева, что вечно желает карать и мучить людей за их деяния? К счастью, ты не думал так, лёжа в лихорадке в маленькой каморке в Риме. Ты лишь страшно боялся, что душа твоя погибнет{70}. Не правда ли, я же была той, что должно было попытаться смягчить твой страх несколькими словами утешения из философии стоиков{71}. Мы говорили также о назаретянине и о чаяниях христиан. Но никому из нас и в голову не приходило верить в это учение об огне и вечных муках. Для этого мы были слишком образованны. Но, стало быть, в огонь и вечные муки верит ныне высоко чтимый императорский учитель риторики? Он полагает, что через несколько лет епископ Гиппона, цел и невредим, будет жить в блаженстве Рая, меж тем как Флория Эмилия обречена на огонь и вечные муки, ибо она не дозволила ещё окрестить себя. Нет, милостивый господин епископ, это Вам дóлжно как можно скорее приспособить это учение, хотя меня не так уж мало беспокоит, что многие люди постоянно принимают крещение, а Церковь растёт. Мы оба ощущаем тот политический упадок, который в последнее время пережило наше общество. Тогда, возможно, не приходится удивляться тому, что нравы и обычаи претерпевают подобный же упадок!
Вскоре ты снова был здоров. Не забуду, как быстро отступила лихорадка, стоило тебе встать на ноги. И тогда мы вместе — ты и я — пошли в город. Несколько месяцев ты преподавал ораторское искусство, одновременно сам впитывая в себя все беседы с философами, именуемыми академиками{72} [57]. Я постоянно бывала вместе с тобой, особенно когда тебе приходилось встречаться с новыми людьми. Ты был горд, горд, как триумфатор, тем, что я была рядом, и в не меньшей степени тем, что избрал меня так же, как я избрала тебя.
Это произошло, когда ты занял положение императорского учителя красноречия в Милане. Поездка туда была великим переживанием; возможно, это было также в то время, когда мы вместе проводили чудеснейшие часы нашей жизни. Помнишь ли, Аврелий, как мы вышли в тот прекрасный осенний день на улицу Via Cassia, — Адеодат, ты и я, ещё несколько друзей и все те, с кем мы не были знакомы прежде. Нас была целая компания.
Потом мы прибыли в старый гарнизонный город Флоренция{73} на берегу реки Арно. Помнишь, как мы остановились вдруг и стали тянуть руки ввысь к заснеженным горным вершинам, что внезапно высветились меж деревьями? Ты ведь помнишь только мысли, а не попытаться ли тебе вспомнить хотя бы некоторые подлинные чувственные впечатления? Вскоре мы перешли через реку, но это случилось ещё тогда, когда мы прогуливались по мосту: ты очутился за моей спиной. Ты шёл, беседуя с несколькими мужчинами, но потом оказался внезапно рядом со мной. Я почувствовала, что ты положил руку мне на плечо, потом осторожно прижал меня к себе и прошептал: «Жизнь так коротка, Флория!..»
Потом ты крепко обхватил рукой моё запястье — словно этот миг был чем-то, что ты решил никогда в жизни не забывать. Тогда-то ты и попросил дозволения вдохнуть запах моих волос. Я ощущала твоё дыхание на затылке, пока ты разбирал мои длинные волосы и вдыхал их аромат. Казалось, ты хочешь вдохнуть в себя меня всю целиком, словно там, в тебе, было моё прибежище. Я почувствовала, будто ты хотел сказать что-то вроде: «Ты всегда будешь принадлежать мне, ведь души наши слились воедино». Так было, пока Моника не прибыла в Милан, ещё до всех этих напряжённых планов с твоей женитьбой и прежде, чем ты встретился с теологами.
Не говори теперь, мой добрый господин епископ, что случившееся на мосту через Арно было лишь «зовом плоти» или «склонностью к усладе». Многие люди видели нас тогда, и, возможно, поэтому я так хорошо всё помню. Здесь, на мосту, ты внезапно свершил некий поступок, словно заранее знал, что я буду чрезвычайно им дорожить. Это был жест, обращённый ко мне, выражение твоего глубокого признания меня, словно женщины твоей жизни, хотя я ведь не была твоей законной супругой.
Думается, это могло быть также своего рода выражением радости освобождения, ведь мы наконец-то могли свободно вместе передвигаться по стране далеко-далеко от Моники. Разве мы оба не были в известной мере беглецами?
Минули годы, и многое свершилось с тех пор, как мы вдвоём жили вместе в Италии… Но то, что ты доставил удовольствие мне, да и сам испытал наслаждение, когда ощутил аромат моих волос, словно мы вместе гуляли где-то в провинции… Стало быть, твой Бог проклянёт тебя за это? Ужели только ради прощения подобных грехов дозволил он распять на кресте своего единственного сына?! И нас с тобой также сопровождал в этом путешествии наш сын, он прыгал и плясал вокруг отца и матери… — но распять на кресте из-за любви? Надеюсь, ради спасения твоей души, что твой Бог обладает таким же глубоко развитым чувством юмора, каковое было и у тебя, пока ты не встретился с теологами. Всё же у него должно было быть более мрачное чувство юмора, нежели у тебя, если он не может прийти к пониманию того, что твоя душа с тех пор, как ты вместе со мной переходил реку Арно, стала столь ничтожной, что её было уже не спасти. Там, где максимум души, милостивый господин епископ, там, как правило, минимум любви{74}.
По другую сторону моста стояло несколько торговцев: когда же мы проходили мимо, я, остановившись, стала рассматривать красивую камею{75}. Тогда ты купил мне её, а ныне, ныне я сижу, держа её в руке. Я крепко обхватываю её рукой, очень крепко. И пусть лучше Бог простит меня за то, что я придерживаюсь «земного». Но это — всё, что у меня есть. Я не видела никакого лучезарного блеска пред моим внутренним взором, мне не являлись видения, я не слышала даже никаких голосов — с этой точки зрения я по-прежнему простая женщина. Для спасения твоей души я не желаю ничего, кроме хорошего{76}. Но жизнь коротка, а мне так мало известно. Подумать только, Аврелий, что, если неба над нами — нет, подумать только, что, если мы созданы лишь для этой жизни! Пусть тогда души наши вечно парят над рекой Арно! Потому что разве не во Флоренции цвела Флория{77} [58]? И разве не озарённый вечерним солнцем над рекой Арно надо лбом Аврелия — Позолоченного — сиял золотой ореол?{78} [59]
И ВОТ ТЫ ПРИБЫЛ тогда к епископу Амвросию в Милан. Ты пишешь, что почитал его счастливцем «с мирской точки зрения за тот почёт, который ему воздавали люди, облечённые властью»{79} [60]. Только его безбрачие казалось тебе тягостным. Сколько душевных мук должно было принять тебе, поскольку ты всё больше и больше убеждался в том, что ради спасения души твоей тебе надо было отвергнуть саму любовь.
