Поздней весной явилась Моника. Она последовала за тобой по суше и по морю, пишешь ты. Она повернулась лицом к тебе и спиной ко мне, хотя знала, что мы — единое целое. У неё было два намерения: одно — заставить тебя принять крещение, второе — заставить тебя жениться на состоятельной девушке. Думаю, последнее было самым важным. Сам же ты сомневался во всём, но всё же решил пока «оставаться катехуменом в Православной церкви, завещанной родителями, пока не засветится передо мной что-то определённое, к чему я направлю путь»{80} [61].
В Шестой книге ты разражаешься тирадой: «О великие академики! О том, как жить, ничего нельзя узнать верного! Давайте, однако, поищем прилежнее и не будем отчаиваться»{81} [62].
Прости меня теперь за то, что я переписала более длинный отрывок из твоей книги. Именно здесь ты показываешь, что, во всяком случае, предпринимал попытки одуматься.
Ты пишешь:
«А что, если смерть уберёт все тревожные мысли и покончит со всем? Надо и это исследовать. Нет, не будет так! Не зря, не попусту по всему миру разлилась христианская вера во всей силе своего высокого авторитета. Никогда не было бы совершено для нас с Божественного изволения так много столь великого, если бы со смертью тела исчезла и душа. Что же медлим, оставив мирские надежды, целиком обратиться на поиски Бога и блаженной жизни?
Подожди, и этот мир сладостен, в нём немало своей прелести, нелегко оборвать тягу к нему, а стыдно ведь будет опять к нему вернуться. Много ли ещё мне надо, чтобы достичь почётного звания! А чего здесь больше желать? У меня немало влиятельных друзей; если и не очень нажимать и не хотеть большего, то хоть должность правителя провинции я могу получить. Следует мне найти жену хоть с небольшими средствами, чтобы не увеличивать своих расходов. Вот и предел моих желаний. Много великих и достойных подражания мужей вместе с жёнами предавались изучению мудрости.
Пока я это говорил и переменные ветры бросали моё сердце то сюда, то туда, время проходило, я медлил обратиться к Богу и со дня на день откладывал жить в Тебе, но не откладывал ежедневно умирать в самом себе»{82} [63].
Стало быть, жизнь здесь ты, вероятно, называешь смертью. И это делаешь ты, тот, что однажды, когда мы переходили реку Арно, склонился надо мной, дабы ощутить аромат моих волос. Ты продолжаешь: «Любя счастливую жизнь, я боялся найти её там, где она есть; я искал её, убегая от неё. Я полагал бы себя глубоко несчастным, лишившись женских объятий…»{83} [64].
Это без моих объятий, Аврелий, ты не мог обойтись, об этом мы множество раз толковали вдвоём с тобой. Ты что, не мог написать об этом? Ну да, ведь надо быть осторожным, называя имена{84}.
О подобных вещах ты также постоянно беседовал с Алимпием:{85} [65] «То, что украшает супружество: упорядоченная семейная жизнь и воспитание детей — привлекало и его и меня весьма мало. Меня держала в мучительном плену главным образом непреодолимая привычка к насыщению ненасытной похоти…»{86} [66]
На самом же деле тебя мучило то, что супружество — которое я была приучена считать самым вульгарным из отсутствия земных благ — означало бы измену мне. Не правда ли, Аврелий, не будь мы душами близнецов, не срастись мы так неразрывно и душевно и физически, чтобы оторвать нас друг от друга, понадобился бы скорее хирург, нежели мать, занятая сватовством сына? Не следовало бы нам подумать и об Адеодате, которому исполнилось уже двенадцать лет{87}.
Ты пишешь: «Меня настоятельно заставляли жениться. Я уже посватался и уже получил согласие; особенно хлопотала здесь моя мать, рассчитывая, что, женившись, я омоюсь спасительным крещением…»{88} [67].
И вот она явилась ко мне. Я не забуду то утро, когда Моника внезапно предстала в моей комнатке, пока я умывалась. Ты только что ушёл в школу риторики и должен был пробыть там целый день. Мне приказали немедленно убираться прочь. Всё уже было подготовлено — дорога домой в Африку, куда в тот самый полдень следовал целый караван. Потому что ты успел уже посвататься и. получил согласие. Ну а родители девушки поставили условие, чтобы я как можно быстрее была удалена от тебя. Я подумала, что Моника теперь отомщена за то, что произошло, когда мы в ту ночь уехали от неё в Карфагене. Здесь нам словно бы обеим пришлось испытать, кто из нас сильнее. Но она сказала, что ты препоручил ей заставить меня уехать, так как не в силах был сделать это сам! Есть ведь и такие крестьяне, которые не в силах заколоть своих собственных ягнят! И я поверила Монике, в чём и заключалась моя трагическая ошибка{89}! Ибо тебе, должно быть, пришло в голову, что я была этакая трагическая женская фигура, словно выступившая из тоги Еврипида{90}. Мне ради любви небесной изменил мой собственный муж! Так оно и было, Аврелий, так точь-в-точь оно и было!{91}
Я поверила, что слова Моники были переданная мне твоя воля: нынче же ехать домой в Карфаген, где мы однажды встретили друг друга под смоковницей. Только потом, когда мы снова увиделись в Риме, ты смог поклясться мне, что меня отослали помимо твоей воли и что ты даже не знал об этом.
Моника, кроме того, передала мне твою просьбу — дать обет, что я не буду знать никакого другого мужа. Я истолковала это как знак того, что ты ещё не принял окончательного решения и что, возможно, нам ещё доведётся снова обнять друг друга. Зачем Монике понадобилось говорить что-либо в этом роде, для меня по сей день огромная загадка, ведь я была так уверена, что в голове у неё одна-единственная мысль — убрать меня с дороги. Произнесла ли она эти слова, чтобы чуточку проще было заставить меня уехать? А может, она думала, что мне легче будет дозволить окрестить себя, ежели я не найду другого мужчину, чтобы жить вместе с ним. Но вскоре я получила письмо от тебя, а в нём ты так сердечно молишь меня не отдаваться другому. И всё-таки пишешь, что из этой твоей женитьбы, пожалуй, ничего не выйдет. Но важнее всего!.. Твоё письмо из Милана заканчивается следующими словами: «Мне недостаёт тебя, Флория! Флория, мне недостаёт тебя!»
Адеодата ты в тот злосчастный день взял с собой в школу риторики, мне не дозволили даже обнять его в самый последний раз, ведь надо было упаковать вещи и уехать от мужа и ребёнка. Таким образом я всё своё взяла с собой{92}.
Я не поступила, как Дидона, Аврелий, стало быть, я слишком многое пообещала тогда под сенью смоковницы. Даже если бы здесь был тогда со мной Адеодат, я не поступила бы и как Медея{93}. Однако я уехала.
ТЫ ПИШЕШЬ, КАК ИСТОВО Моника радела ныне о твоей женитьбе: «Я посватался к девушке, бывшей примерно на два года моложе брачного возраста, а так как она нравилась, то решено было её ждать»{94} [68].
Я чувствую себя слегка разочарованной, ибо ты не уделяешь даже такую малость, как одна или две фразы своим мыслям или мнениям о том, что твоя матушка взяла это дело в собственные руки и отослала меня прочь, меж тем как ты был в школе риторики вместе с Адеодатом. Ты вернулся в пустой дом. А я — та, что вместе с тобой проделала весь путь из Африки, — я была отослана прочь! Я, Аврелий, та, что вместе с тобой переходила мост через реку Арно… меня больше не было. Ты пишешь только: «Оторвана была от меня, как препятствие к супружеству, та, с которой я уже давно жил. Сердце моё, приросшее к ней, разрезали, и оно кровоточило. Она вернулась в Африку, дав Тебе обет не знать другого мужа и оставив со мной моего незаконного сына, прижитого с ней. Я же, несчастный, не в силах был подражать этой женщине: не вынеся отсрочки — девушку, за которую я сватался, я мог получить только через два года, — я, стремившийся не к брачной жизни, а раб похоти, добыл себе другую женщину, не в жёны, разумеется. Болезнь души у меня поддерживалась и длилась, не ослабевая и даже усиливаясь этим угождением застарелой привычке, гнавшей меня под власть жены»{95} [69].
Об этой другой женщине я не слышала ни слова, пока не прочитала твои откровения. Как же ты, должно быть, стыдился из-за того, что мне не должно было давать обет не отдаваться другому. Всё же это полезно узнать, потому что ты сам одновременно признаёшься в том, что меня отослали прочь вовсе не по причине твоей предполагаемой женитьбы. Не лучше ли было нам жить вместе всё то время, пока ты ждал, что бедная девочка, это дитя, созреет для супружества? Но ты никогда не желал никакого супружества, ты хотел спасти душу твою от вечного забвения, так что ты совершенно обычно вернулся к «усладам плоти», такое случается. Бедняга Аврелий, я начинаю понимать твою глубокую потребность изложить то или иное признание в грехах, я только немного недовольна твоим выбором оных.
