— А со Светкой я сама буду. Курочек подкину, апельсинок, шампанское нам хорошее везут (работала она в магазине, где торговали дефицитными развалюченными товарами), ты главное веди себя тихо да работай, как следует.
— Как там Кольчик? — жесткое лицо завы над темным крепдешиновым платьем и толстой шеей осветилось мягкой улыбкой, и Ника снова подивилась власти колькиного очарования. Казалось бы — свой недоросль у Светланы Федоровны, высокий, черноусый, с жаркими глазами на белом лице, а вот говорит она «Кольчик» и вроде пирожок с вареньем кусает.
— Нормально, Светлана Федоровна. В рейсе вот. Думали, в отпуск выйдет, а прислал телеграмму, задерживается.
— Да. Да. Ну что — моряк. То ясно. Скажи спасибо, что не на рыбаках ходит, вон Димкина мать, двадцать лет — полгода в море, месяц дома и снова полгода. Вот и Димка — полный раздолбай. Ну, рассказывай, чего надо.
— Я же отпуск взяла…
Зава прикрыла глаза и коротко кивнула, слушая.
— А теперь получается, все будет через месяц. Наверное. Опять я не знаю, что и как. Но скорее всего, если в июне Коля придет, то мы с ним поедем куда-нибудь… Хотели же в мае.
— Поедете! — перебила ее зава, морщась, — ему, думаешь, охота куда ехать? Он и так все время по чужим странам. Ты б ему лучше дома, готовила да пусть себе на диване полежит, телевизор посмотрит. Ну ладно, то ваши молодые дела.
— Светлана Федоровна, а можно сейчас если что, вы меня вызывайте работать, а в июне, если что — отпустите? На пару недель.
Зава открыла глаза и расцепила пальцы. Побарабанила по стеклу на столешнице, разглядывая Нику.
— Хорошее платьице. Дорогое?
— Нет. Выбрасывали, по восемь бонов, синие и белые еще были.
— Повезло, за копейки хорошая вещь досталась.
Улыбаясь, махнула рукой, сверкая короткими красными ногтями:
— Иди уже. Как надо будет, все порешаем. Маме Клаве привет, как позвонит.
— Хорошо. Спасибо, Светлана Федоровна.
— Кольчику тоже привет. Скажи — от тети Светы и Игоря. Как появится, приходите в гости.
— Да. До свидания.
Ника отступила к двери, а заведующая, несколько демонстративно забыв о ней, взялась за телефон.
Маленький одноэтажный детсад, выстроенный буквой П — в каждом крыле по две группы, а в перекладине кабинет, медпункт и кухня, — молчал, осененный серебристой листвой раскидистых тополей. Тихий час. Только дворник, по совместительству сантехник-слесарь-грузчик-электрик дядя Петр шаркал метлой по плиткам дорожек, гоня перед собой невесомые клубки тополиной ваты. Махнул Нике и зашаркал дальше, горбя спину — единственный мужчина в царстве женщин и детворы, куда другие мужчины приходили лишь по утрам и к вечеру, таща за руку сыновей и дочек. Да по ночам через забор перелезали вьюноши, подсаживая нервно хихикающих девчонок. Эти сидели тихо, в двух дальних беседках. Сад стоял почти на центральной улице: на гитаре не поиграешь, и драками не позабавляешься — быстренько можно угодить в недалеко расположенную ментовку.
А наискось, через тихую тенистую улицу, заставленную вдоль тротуаров старыми двухэтажными домами в бледно-красной штукатурке, находился солидный особняк темного камня с резными завитками на фасаде. Небольшой сад за чугунной решеткой скрывал парадное крыльцо с широкой лестницей, а на будочке у ворот висела табличка с золотыми буквами.
ЮЖНИИРО. ЮЖНОМОРСКИЙ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ РЫБОЛОВСТВА И ОКЕАНОГРАФИИ
Там, в научной библиотеке, работала Алевтина Ивановна Зеленина, а попросту Тина Дивановна, и к ней шла Ника, — рассказать о странном письме.
Глава 4 Ника и романтическая интеллигенция
Перед тем, как пройти в распахнутые ворота мимо каменной будочки с дежурным внутри, Ника постояла на тротуаре в тени огромных софор, чтоб остыть и набраться решимости. Независимо разглядывая стиснутый стенками домов киоск с мороженым, обругала себя мысленно. Ну, институт, и мама в нем двадцать лет проработала старшим лаборантом, и папу там хорошо знают, вон дядьки бородатые до сих пор на бегу улыбаются, окликая, мол, Анатоль Борисычу привет. Но все же, домашней девочке Нике, выскочившей замуж в двадцать лет и работающей в обычном детсаду сперва нянечкой, а потом воспитательницей, казалось — тут все другое, высокое и ученое, тут умники, что спорят друг с другом об отвлеченных материях, и умницы, спортивные и белозубые, вчерашние студентки, практически подружки Кусто и Хейердала. Рядом с ними Ника терялась и замолкала, боясь сморозить что-то слишком простое, слишком уж южноморское.
А ведь дошкольницей ходила сюда, потряхивая косичками, солидно отвечала на вопросы смеющихся маминых сотрудников, с упоением глядела одним глазом в большой выгнутый микроскоп и помогала таскать горки чашек петри и подставки с пробирками.
С Тиной ее тоже мама познакомила. Когда Ника вышла из декрета и заметалась в поисках работы, чтоб отпускали к мужу, привела ее в библиотеку и Ника провела чудесный год, помогая Алевтине разбирать завалы старых документов, подшивая бумаги и журналы, подклеивая старые научные книги. Приходила на работу, когда могла, уезжала и возвращалась. И так жалела, что работа сделана и пришлось уходить. Не жалел Никас, ему очень не нравились радостные рассказы жены о веселых научниках и их приключениях в дальних рейсах.
В пышном саду Ника шла, независимо покачивая сумочкой в потной руке, кивала тем, кто здоровался, остановилась ответить большой мягкой даме на мягкие расспросы о маме (пусть Ниночка заходит, что ж она нас совсем забыла).
Проскочила мимо группы курильщиков, краем глаза замечая потертые и новые джинсы, курточки в пуговицах, усы, бороды и бритые лица. Опустила голову, поднимаясь по вытертым старым ступеням — рядом пробежали, смеясь, две ужасно длинноногие девы, видимо, студентки-практикантки, в спортивных шортиках и цветных майках. В кроссовках с белыми носками. Да, в Южноморске так не носят. Если в город, то — каблуки. И чтоб сумочка на плече кожаная, с блескучими пряжечками, а не такие вот смешные торбы из дерюжки.
Цокая каблуками, вошла в прохладный мраморный полумрак огромного вестибюля, где по бокам торчали на железных стержнях чучела акул, а за стеклом стеллажей вдоль стен щерились глубоководные рыбы, заключенные в банки с формалином.
И, обходя жужжащий народ, устремилась на третий этаж, где в дальнем левом углу изогнутого коридора пряталась тихая большая библиотека: читальный зал, с одинаковыми черными полированными столами и неизменным Брокгаузом-Эфроном на почетном месте в старом шкафу, а за читалкой — светлое, пыльное на вкус хранилище, полное стеллажей, забитых папками и потрепанными корешками отчетов.
Столик Тины в закутке у окна загораживала круглая мужская спина. Ника встала у входа, пытаясь разглядеть, есть ли там за ним хозяйка рукописей, инкунабул и манускриптов. Судя по тому, что посетитель клонился все ниже, бормоча невнятное, где-то там за ним Тина была. Верно, по работе, беседуют, и Ника решила подождать.
Как вдруг мужчина повалился на колени, бережно держа за пальцы ухоженную женскую руку, явленную поверх его плеча. И прикладываясь к запястью черными усами, что-то снова складно забормотал.
— Ах, — томно сказала Тина, отнимая руку, и смеясь, толкнула посетителя в толстое плечо, — совсем смутили, ангел мой Мишенька, идите уже, идите я сказала, как принесут отчет, позвоню.
Ангел Мишенька с трудом поднял с колен упитанное сорокалетнее тело; утирая потные щеки, засеменил прочь, посылая даме воздушные поцелуи на кончиках толстых пальцев. Увидев Нику, присевшую за крайний стол, внезапно повалился на колено и перед ней. Ника вскочила, громыхнув стулом. Нервно рассмеялась, вторя грудному смеху Тины.
— Жду! — выкрикнул Мишенька от двери со сладкой угрозой в голосе, и Тина, закатывая зеленые выпуклые глаза, слабо махнула поклоннику отменным маникюром.
В зале больше никого не было и, открыв глаза, Тина сказала уже нормальным человеческим голосом:
— Иди сюда, чай будем пить. Мне Антолино тортика домашнего притащила, хороший такой кусок. Табличку поверни, чтоб не лезли.
Ника повернула табличку с лаконичной надписью ОБЕД и села на стул, нагретый жарким телом ангела Мишеньки.
— Но на Марсовое поле дотемна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.
Пропела Тина, разглядывая платье и вышитый цветок на груди.
— Это кто? — привычно спросила Ника, ставя сумочку на пол.
— Бродский. Тебе с сахаром?
— Не. Я худею.
— Все худеют. Думаешь, мне зря Леська такой кусище отрезала? Чтоб самой не съесть.
Она расставила на маленьком столе чашки, ловко выложила на блюдечки высокие кусочки полосатого домашнего торта. Облизнула накрашенные губы острым, как у змейки, языком.
