Закипел чайник. Мадис сварил себе кофе. Банка с кофе чуть не опрокинулась. Первый глоток обжег губы.
— Сочные корма, — проворчал он себе под нос. Оставаться бы тебе при своих сочных кормах. («Сочные корма» был один из первых фильмов Мадиса. Научно-популярный.) Прочее тебе уже не по зубам. Да, следовало бы остаться при фильмах о силосе, о рахите у поросят, о вывозе навоза. Особенно о вывозе навоза, ведь это здесь, на столе, форменное дерьмо!
Ворчание на самого себя помогало при плохом настроении, руготня облегчала душу. Но не сегодня.
С раздражением перекрутил Мадис кусок кинопленки на начало, перемотал магнитную пленку позади расхлябанной звукоснимающей головки и стал просматривать снова. В чем тут ошибка?
Изрядно подвыпивший барон, пошатываясь, поднимается по лестнице вслед за возлюбленной Румму Юри в каморку на чердаке корчмы. На спине Маре, одетой в белую блузку, играет хороший контрсвет — это зовущее, манящее пятно. Соблазн, который тебя, беднягу, завлекает в сети. Сейчас тебя заманят в постель, ты сбрасываешь с себя одежду, ее — вжик! — моментально крадут, ты стоишь в чем мать родила. Маре куда-то испаряется, как сладостно-ядовитый запах багульника, ты оказываешься в постели один, дверь заперта. Да, все обстоит именно так, можно начинать этот фарс с переодеванием и бегством, фарс, для запечатления которого на пленке государство отпустило Мадису, старой картофелине, большие деньги.
Теперь лицо барона, крупный план. Нога Мадиса отпускает педаль, кадр останавливается. Стоп!
Н-да, этот крупный план придется вырезать. Барон слишком симпатичен: никакой он не похотливый деспот, взгляд его неглуп и грустен. Мадис даже сочувствует этому человеку. Ведь очень понятно: какой старый конь от овса откажется? Дома тебя дожидается твоя здоровенная кариатида, дети и заботы, требования из Петербурга и жалобы крестьян, а здесь смеется молодая светловолосая женщина, смеется обещающе и лукаво… А много ли ты, мышиный жеребчик, захиревший Казанова, сможешь еще вкусить таких женщин в своей жизни? А вдруг эта, тут последняя? Сочные корма, сочувственно усмехается Мадис. Неважно с тобой обходятся, господин барон.
Если ты нас не насмешишь, если мы не испытаем никакого злорадства, то фарс потеряет всякий смысл. Злорадство — это и есть та самая сласть, которая должна побудить будущего зрителя с жадным интересом смотреть на экран и ехидно хихикать. Не будет этого, не будет и ничего другого. Неужели Кыргессаар выбран неправильно?
Мадис снова перематывает ленту. Смотрит еще и еще раз. Нет, Кыргессаар ведет свою роль хорошо. Прекрасный артист этот мерзкий Кыргессаар, которого Мадис в жизни терпеть не может. В его номере, двухкомнатном (таких в гостинице всего четыре, а Мадис свой однокомнатный делит с монтажным столом), перед зеркалом не более не менее как двенадцать флакончиков с благовониями. Дезодорант для полости рта, дезодорант для ног, какая-то жидкость, которую надлежит втирать в виски. Двенадцать флаконов во имя никому не нужного благоухания. И все-таки Хьяльмар хороший артист. Но если хорошее исполнение хорошего артиста не годится для фильма Мадиса, то что же это означает? Даже отвечать не хочется.
На съемках Мадис требовал от Кыргессаара резкого гротеска, он предвидел, какие тут таятся опасности.
— Но это уже само по себе достаточно гротескно, что я бегаю за этой скотницей. Думаю, что ничего подобного ни один барон не делал. Другие возможности были. Позвать девушку к себе в усадьбу и так далее. А в корчме, на глазах у людей… Нет, это уж слишком! — возмущался Хьяльмар. И не без оснований. Поостыв, артист добавил, что в какой-то степени он должен уважать того, кого воплощает, по-другому он не умеет. — Вы сами это замечаете при монтаже, — закончил он в тот раз довольно-таки надменно и смоченной духами ваткой заткнул уши. Это прозвучало как намек: я, мол, дружок, игрывал в фильмах более крупных режиссеров, я-то уж знаю. И сейчас Мадису приходится признать, что трактовка роли барона подошла бы для любого порядочного фильма. Только не для этого. При такой трактовке придется изменить весь стиль. Сделать прививку драмы к фарсу. А эти вещи соединять весьма мудрено.
Мадис допивает кофе. Но он уже совсем остыл. Он выплескивает содержимое чашки в раковину, снова включает плитку и вновь принимается просматривать Herr Baron'a.
В нервном рисунке тонких губ барона есть аристократизм, нечто в хорошем смысле расовое, как в чистопородной охотничьей собаке. Впрочем, барон всю жизнь охотился за пташками, если можно употребить это более позднее пренебрежительное словцо по отношению к женщинам прошлого века. И Мадис склонен думать, что барон имел успех: если простая крестьянская девушка взглянет в глаза такому мужчине, у нее, вполне вероятно, закружится голова. Может статься, девушке вспомнятся рассказы, как тот или иной барин и вправду женился на девице из простонародья. Такое ведь случалось иногда.
Трудно представить себе господ баронов. Существуют давно установившиеся штампы, но они все же в значительной мере примитивны. Кроме спесивых деспотов были вольнодумцы, покровители наук, собиратели фольклора. Из более ранней истории нам известен Мантейфель, который любил помериться силой с деревенскими мужиками в корчме, был не прочь потискать деревенских девиц и написал «Забавы при свете лучины». А из позднейших источников явствует, что даже в революционное время крестьяне некоторых волостей брали под защиту своих господ. Мужики из Райккюла, например, не тронули бы семейство Кайзерлингов, а Кехтна, где родился Румму Юри, недалеко от Райккюла. Не хочется Мадису создавать стандартного самодура. Однако что произойдет, если барон окажется слишком симпатичным? Мнение коллегии и ведущего режиссера Карла-Ээро Райа известно заранее. Но эти высокие судьи не самые главные, зритель также привык к графам и баронам в стиле комедии dell arte. В таком духе он, Мадис, и сам вначале хотел решать фильм, но сейчас уже не хочет. Ну а как ему самому понравился бы предлагаемый Кыргессааром барон? Что он чувствовал бы, сидя в зрительном зале кинотеатра? По всей вероятности, презрение, но отчасти и зависть. Некая мужицкая зависть плебея вылезла бы наружу, должно быть, такая зависть все еще сидит в людях.
Н-да, ну и что же? Это даже хорошо. Тогда все последующее только усилит здоровое злорадство, ибо тут же начнется великое бесчинство и охальное надругательство: Пееди Михкель, верный соратник Юри, организует барону, несчастному бедолаге, одежду, конечно, не ту, что была на нем, а принадлежащую Румму Юри, в которой последнего много раз видели. Господина барона примут за известного конокрада, схватят, потащат на самосуд. И крестьяне смогут хорошенько отдубасить голубчика. Довольно забавно, ничего не скажешь. Но все же что-то тут не то — эта шутка не… да, это не совсем fair play[6], недовольно бормочет Мадис.
Кыргессаар не похотливый деспот, он человек умный, он понимает, что его жизненный путь близится к закату; весь его облик полон достоинства, того самого внутреннего превосходства, которое ведущий режиссер студии Райа жаждал увидеть в камердинере и корчмаре, но которому у тех взяться было неоткуда. Может быть, загвоздка тут именно в Кыргессааре? Или, наоборот, в девушке? В отношениях между ним и девушкой?
Мадис думал-думал, и вдруг его осенило, он понял, как можно решить эту сцену, чтобы она стала убедительной. Но от этого наития защемило под ложечкой. Мадис щелкнул резинкой штанов — опять его заносит куда-то в сторону, на скользкую дорожку… Барон должен нравиться Маре, невесте Румму Юри, вот что здесь нужно! Силы небесные! Какие подтексты тут возникнут, какая драма может получиться! Невеста Румму Юри влюбляется в барона! Она, конечно, делает все, что велит жених, нет, точнее, видимо, ее господии (Румму Юри для нее наверняка больше повелитель, чем возлюбленный). Внешне все пойдет по сценарию. Пееди Михкель связывает барона, и дело с концом. Но в душе девушки зародилось нечто такое, о чем она никому словечка молвить не решается. Мало того, даже себе самой она не осмеливается признаться в том, что случилось. Вот какой могла бы быть невеста Румму Юри! Отважится ли Мадис так снимать? Нет, так я не сделаю ни в коем случае, мысленно поклялся он, зная в то же время, что именно так он и сделает. Вместо духового оркестра заиграют скрипки…
Кофе убежал. Мадис схватил бумажную салфетку, обжег пальцы и вылил кофе в раковину. Чертыхаясь, он бросился на диван и уставился в потолок.
Одно изменение приведет к другому: Керсти в качестве новой Маре уже не годится. Она слишком самоуверенна, слишком красива, искушена. Такая девушка запросто не влюбится. Такая девушка может на какое-то время стать хорошей подругой Румму Юри, но едва ли и он долго будет что-то значить для нее. Тут нужна влюбчивая. Тяжелая история — придется расторгнуть еще один договор!
