Перед мысленным взором Мадиса продефилировала вереница актрис подходящего возраста. Какая же, собственно говоря, ему требуется? Помягче, побеспомощнее, более скрытная. И более женственная, конечно, в старом, прежнем значении этого слова, в значении прошлых веков, когда в женственности видели материнское начало, скромность, послушание. Хорошо еще, что у Маре мало текста, эта роль не требует большого актерского мастерства. Маре должна суметь пленительно, но скромно посмотреть и тут же опустить глаза. И уголком передника вытереть слезы, и удивиться, особенно удивиться она должна суметь. В каморке на чердаке корчмы барон вынимает из кармана часы, и эти старинные, переходившие из поколения в поколение часы прямо-таки завораживают Маре. На часах поблескивают драгоценные камешки, вместо цифр знаки зодиака, каждый час тихо звучат начальные такты менуэта Рамо. Барон показывает Маре часы, позволяет ей подержать их. И деревенская девушка берет их в ладони нежно, как птенчика, слушает биение его сердца, разглядывает таинственные изображения — до чего же огромен мир, который для нее, Маре, ограничивается своей волостью; какие мудрые и удивительные люди живут на свете, что за чудесные вещи умеют они делать… Ля-ля-ля-ля-ля-а — тоненьким голоском клавесина поет в ее ладонях чудесная машинка. Маре поднимает голову, смотрит в глаза господина барона — такие грустные и мудрые глаза, чужая кровь… На какой-то момент могучий и смелый Румму Юри забыт.
Постой-постой, кто-то на что-то когда-то так уже смотрел… Кто, где, когда? Ах ты! Ведь это же было совсем недавно где-то здесь… И память Мадиса Картуля восстанавливает сцену с костюмершей Марет, она держит в руках выпавшего из гнезда птенца ласточки. Он пробовал Марет на эпизодическую роль, она не подошла. Ну а сюда? Да, лицо Марет подошло бы великолепно, в меру глуповатое и робкое! Может, сделать пробу? Нет, подумаем еще немного.
Перед взглядом Мадиса проходят десятки опытных актрис, но лицо Марет, этой швейки, оттесняет их. А вдруг в самом деле справится, ведь, кроме восхищения часами, от Марет ничего особенного не требуется. Да, в самом конце фильма она снова разглядывает эти часы, тогда это подарок Румму Юри, его руки в оковах, завтра ему предстоит отправиться в Сибирь.
— Это звездные знаки, Маре. Я посмотрю ночью на звезды, и, когда они в темноте заблистают на часах, ты знай, что мои мысли о тебе, о родине, — говорит Румму Юри весьма витиевато и совсем не по-конокрадски. (Товарищ сценарист Синиранд, неужели мы в самом деле должны впадать здесь в катарсис?)
Потом Румму Юри добавляет еще кое-что о движении стрелок и движении Солнца и Земли: Солнце непременно будет светить и на нашей улице, Маре, мы его удержим, завяжем в узелок… и так далее. Маре сперва не хочет брать часы — ее можно понять, — но в конце концов все же берет. Берет и снова держит их в ладонях, и снова часы выпевают свою хрупкую колоратурную фразу. Гмм, если там, на чердаке корчмы, между ней и бароном в самом деле что-то произошло, то… то и конец этот не такой уж дубовый. Весьма многоплановый будет конец.
Мадис вздыхает. Он на распутье. Осмелится ли он свернуть с размеченного и накатанного шоссе в кусты? Ох, вот будет славно, если я не решусь, думает он. От этой мысли делается весело.
А если сейчас позвать Рейна? Ведь парню страх как хочется просмотреть материал, принять участие в работе. Да Мадис и не возражал бы, если бы ему самому все было ясно, но неохота демонстрировать свои колебания и сомнения. Постановщику каждая мелочь должна быть совершенно ясна, это закон.
В который уже раз Мадис поставил воду для кофе и все-таки позвонил режиссеру. Надо обсудить завтрашние съемки, придумал он предлог. Рейн Пийдерпуу обещал прийти через десять минут.
И пришел.
— Входи, входи, — буркнул Мадис.
Рейн облачен в мягкий ярко-желтый свитер — кажется, это называется мохер, — такой мягкий, прямо кошачий, хочется его погладить и прислушаться, может, он замурлыкает. На ногах у него замшевые туфли, тоже мягкие, Рейн в нерешительности остановился возле двери, «Слишком вежлив, слишком благоразумен, слишком рафинирован», — подумал Мадис. Довольно трудно полностью довериться такому человеку.
Настороженный взгляд Рейна упал на монтажный стол, но хитрый юноша все же сумел скрыть свое любопытство. Немного поговорили о делах: завтра кого-нибудь надо послать в Таллин в кинолабораторию, пусть захватит с собой бутылку коньяка, может, побыстрее получит несколько коробок проявленного материала. Жалко, что мы не на острове Сааремаа снимаем, послали бы угрей или сига. И еще пусть заглянет в зоопарк и выяснит, что с медведем. Скоро им понадобится медведь — страшный зверь, которого Синиранд придумал и посадил в потайную каморку, где он с превеликим удовольствием и без вреда для пищеварения пожирает провинившихся крестьян. Но провинившихся крестьян у Мадиса нет. Поэтому надо выяснить, чем кормить медведя и во сколько это станет. Говорят, что медведи охотно кушают кашку, так вот надо это проверить.
Поговорили еще о том о сем, но Рейн понимал, что все это они с успехом могли бы обсудить и завтра. Однако он все усердно записывал в книжечку. И записная книжечка у него, отметил Мадис, очень оригинальная. На обложке какая-то амазонка на красном коне… Где они добывают такие модные штучки? И как только хватает времени охотиться за ними? Фасонистая публика эти киношники. А может, настоящий шик в том, чтобы не гоняться за подобными кричащими вещицами? Наверняка кое-кто считает именно так.
— Слушайте, у вас же вода кипит! — воскликнул Рейн и кинулся к окну. — Я сию минуту… — И режиссер Мадис Картуль выпил еще чашку кофе — Рейн это устроил.
Рейн сварил кофе и себе, но вдвое слабее, да и глотки делал вдвое меньше. Вот чертяка, чувствует себя до того непринужденно, что может изображать, будто не чувствует себя совершенно непринужденно, заключил Мадис и решил, что заставит парня еще немного помучиться неизвестностью.
Однако Рейн не растерялся: он, конечно, чуял, что ему сегодня что-то покажут, но, видимо, Мадис просто хочет испытать его терпение. Ну ладно, уж мы найдем о чем поговорить! И Рейн принялся излагать столичные новости. Помощник оператора вчера вернулся из Таллина, попал на собрание в студии. Фараон будто бы изрыгал громы и молнии, призывая пригвоздить к позорному столбу всех постановщиков, которые не выдерживают сроков, превышают лимит, а особенно тех, у кого в съемочных группах замечены случаи пьянства и «факты аморального поведения». Вечно одно и то же, подумал Мадис. Таких «фактов аморального поведения» в их работе избежать очень трудно. Пока что, слава богу, у нас относительный порядок. Осветители, правда, крутят с деревенскими девушками, но пока особенного шума не было. А насчет водки дело табак, продолжал болтать Рейн, Даже те члены худсовета, которые с Бахусом на дружеской ноге, вдруг стали не в силах видеть на экране даже тень рюмки — будто бы разлагающе действует…
— Может, нам своих баронов тоже заставить квас пить? — фыркнул Мадис Картуль, но мысли его были далеко. С лимитом и с деньгами у них прорыв, договоры изменены — ох, тяжко, тяжко…
Солнце, тем временем опустившееся за высокие черепичные крыши, вдруг нашло щель между стенами домов; из угла окна преломившийся луч кинул на пол радугу. Это был не утренний сияющий цветной веер, а гораздо бледнее, старше, утомленнее. Вместе с быстро опускающимся солнцем двигался и он — почти заметно для глаз скользнул по ковру, с трудом взобрался на стену, на мгновение потускнел, стал нечетким, потом помутнел и угас. Мадису надо было решать судьбу своих господ баронов.
— Чисто излагаешь.
Рейн не понял, одобрение это или порицание, но во взгляде Мадиса все же было нечто вроде теплоты, его глаза казались несколько менее разноцветными.
Наконец Мадис уселся за монтажный стол. Рейн следил, как его шлепанец с дырявым носком — по меньшей мере 46 номер — встал на педаль, на мгновение словно заколебался и привел-таки стол в движение.
В который уж раз господин барон спешил вслед за Маре. Вся эта печальная и все же житейская история промелькнула перед их взорами на целлулоидной змее.
— Ну?
— Я… я не представляю, какую музыку можно здесь дать. — Это был весьма дипломатичный ответ-вопрос, однако при этом прямой и честный. Рейн не почувствовал жанра, до него не дошло, как этот фарсовый фрагмент впишется в общую ткань. Да и как ему понять? Ведь фарс вообще постепенно исчезает. — Это пробный ролик, можно снять по-другому, — прервал Рейн затянувшееся молчание.
— И следует, — произнес Мадис и замолчал.
— Только вот… душа не лежит? Так ведь?
Как он все-таки догадался? Этакий изнеженный баловень, словно из мягкого материала сделанный, разряженный по женственной моде, а смотри-ка, допер! Варит котелок у этого парня.
