Юрий Красавин - Валенки

Федя бесчувственно сел рядом с сестрой — словно обожженный молнией и оглушенный громом.

Наследство, оставшееся от матери, а вернее сказать, от родителей, брат и сестра Бачурины поделили вскоре после похорон. Может быть, и не было бы такой спешки, но зять своими хлопотами поторопил: он не делить хотел, а просто забрать все себе, поскольку не считал Федю наследником; мол, еще мал.

Сначала зять приехал один и увез сундук из горницы, в котором лежали половики, бабушкина домотканина, материна сряда; прихватил и кое-что из обихода хозяйственного — двуручную пилу, две крепкие деревянные бадьи… Феди в тот день дома не было: работал. Пришел домой — тут уже похозяйничали: забрали все, что могли увезти.

Через день Завьяловы приехали вдвоем, и, пока брат и сестра разговаривали, зять оглядывал дом, зачем-то простукивал стены, время от времени выходил во двор, где блеяли овцы и копошились куры; залез на чердак и пробыл там довольно долго, потом заглянул и в подпол. Виктор Завьялов будто искал что-то или приценивался ко всему.

Федя поглядывал на него настороженно, да и на Лидию тоже: что-то слишком молчалива. Она очень изменилась с тех пор, как вышла замуж, не только внешне, но и характером. В этот раз Федя заметил, что сестра беременна.

— Как же ты теперь? — спрашивала она брата.

— Чего там, поживет пока у нас, — сказал ее муж и почему-то отвел глаза. — А потом видно будет. Может быть, пошлем в ФЗУ — там и кормят, и одежду дают форменную, как суворовцам, и специальность получит.

— Не примут его, — возразила Лидия неуверенно. — ФЗУ — это фабрично-заводское училище, оно только для городских.

— Ничего, похлопочем: сирота, ведь! Куда ему теперь? Не по миру же ходить!

— Я в ФЗУ не хочу, — сказал Федя и отвернулся, чтоб не видеть рожу Завьялова.

Тот посмотрел на него насмешливо:

— А чего же ты хочешь?

— Буду жить здесь. Работать в колхозе, как все.

— Вишь ты как! А знаешь ли ты, что от хотенья до могенья — как от Москвы до Берлина? По одежке протягивают ножик. Вот так.

— Я останусь тут — это как раз и будет по одежке, — заявил Федя уже окрепшим голосом.

— Как это «останусь тут»? У кого? Где?

— У себя. Вот в этом доме.

— Кто ж тебе позволит целым-то домом владеть? Еще пожар устроишь.

— Не глупей тебя, — с угрюмым упрямством сказал Федя. — Сам, гляди, не сожги свой дом.

— Ладно, разговаривать еще с тобой! Хозяин нашелся… Дом продадим, твоего разрешения не спросим. У меня и покупатель есть.

Лидия заплакала. Заплакал, не вынеся ее слез, и Федя. И ее было почему-то жаль, и, конечно, себя.

Кажется, никогда сестра не была так близка ему, как в эту минуту, когда оба они плакали, сидя за пустым столом.

— Чего реветь-то! Дело надо делать, — сурово заметил зять.

— Значит, так: я пойду к этой, как ее? Огаша, что ли? Где на живет? Поторгуюсь насчет коровы. Думаю, если предложить ей овец да деньжонок немного, она уступит свою половину, и корова будет наша. Может, сегодня же и уведем ее в Селиверстово, а?

— Почему это ваша? — испугался Федя. — Хвалёнка-то? А я как?

Завьяловы переглянулись, зять — насмешливо, сестра — непонятно как.

— Тебе не только домом, еще и коровой хотелось бы владеть? — фыркнул Завьялов. — Где это видано? Может, в вашей деревне бывало такое, чтоб парнишка-малолеток имел дом и двор со скотиной? Или ты слышал, чтоб где-нибудь в округе?

— Но я сам умею доить! И сена заготовил на зиму.

— Сено мы тоже увезем, — отвечал зять. И, засмеявшись, повторил. Передразнивая: — Доить умею… Ишь, губа не дура! Любишь молочко-то?

Лидия осуждающе посмотрела на мужа, хотя видно было, что у них заранее все обговорено.

— Тогда я пойду, приглашу Дарью Гурову, — заявил Федя.

— Кто это? — насторожился зять.

Лидия подсказала тихонько:

— Председательница.

— А-а, Голопузиха…

— Она скажет, что можно брать, а чего нельзя, — голос Феди звучал уже уверенно.

— Ее дело постороннее, — сказал Завьялов, раздражаясь. — Хозяйство наше, не колхозное — что хотим, то и делаем с ним.

— Она велела: пригласи, мол, меня, если понадоблюсь, — соврал Федя.

— Мало ли что она прикажет! Мать оставила нам дом и скотину. Ты хочешь все себе забрать? Гляди-ка, только с виду дурак, а так-то себе на уме.

— Гурова пусть рассудит, кому что, — твердо сказал Федя. — И теть Огашу приглашу, она мне крестна.

И было дальше так: пришла Дарья Гурова с Огашей Авериной, а еще явился подвыпивший Степан Гаранин, которого никто не звал. Совместным судом постановили: все движимое имущество и живность, то есть половину коровы Хвалёнки, овец и кур («Можете и кошку Мырзю забрать» — в сердцах сказал Федя) — Лидии; а недвижимое, то есть дом со двором и огородом — Федору.

— Да кто вы такие! — горячился Завьялов. — Да ваш суд неправомочен! Мне плевать на ваше решение. Мало ли чего вы тут судили да рядили.

Гараня приставал к нему:

— Ты на каком фронте воевал?

— Да пошел ты!.. Федюха еще в несовершенных летах — он прав никаких не имеет.

Откуда он взялся, этот Завьялов? Еще полгода назад Федя и знать-то не знал, что он есть на свете.

Дарья грохнула кулаком по столу — это она умела:

— Быть так и никак иначе! А если будешь шибко ерепениться, то можно и укоротить. Ишь, ростится! Наплевал он… Проплюешь, гляди. Я живо меры приму!

Какие именно меры она может принять, Дарья не сказала, но это произвело впечатление на Завьялова. Он сообразил, должно быть: во-первых, Голопузиха любому здоровому мужику подстать — плечи широкие, грудь под ватником колесом, ноги — две тумбы, кулаки ядреные. Она по загривку отвесит — на ногах не устоишь. А во-вторых, она партейная, у нее, небось, в районе начальство все знакомое, в случае чего достанет через Калязин.

И Завьялов хоть и поглядывал злобно, однако же посмирнел. Гараня усмехнулся и опять пристал:

— А ты на каком фронте воевал, земляк?

Завьялов нехотя объяснил, что сопровождал охранником военные поезда с Урала, и добавил, что-де на его долю бомбежек выпало больше, чем на тех, кто в окопах сидел.

— А я — полковая разведка, — сказал Степан Гаранин. — Ты хоть знаешь, что это такое? Спроси у меня, сколько я немцев на себе приволок. Ну, спроси, и я тебе отвечу. Я их, гадов, только крупных брал, на выбор, а мелочь выбрасывал. У меня три ордена и четыре медали — у иного генерала столько нет. Меня минными осколками перепахало и засеяло. Хошь, покажу?

— Не надо. Я тебе могу свою руку показать.

— А через линию фронта ты ходил? Ну вот, а я ходил столько раз, сколько ты на горшок.

— Я Хвалёнку не продам, — заявила тетя Огаша. — Возьмите в счет своей половины телочку…

— Какая телочка! — возмутился Завьялов. — Это ж теленок. Он телочкой-то станет только через год.

Они стали торговаться: сколько надо дать за полкоровы, сколько стоит сено, заготовленное Федей… Даже о дровах зять заикнулся, но его пристыдили.

Потом зять долго и старательно укладывал на телеге связанных овец, установил корзину с курицами и, наконец, тронул со двора, не прощаясь; Лидия пошла сзади.

Опустел родной дом, ушла из него родная душа. Раньше домой придешь — то петух кукарекнет, то овцы застучат копытцами, то корова стукнет рогами в загородку или в ясли. Теперь тихо, пусто, мертво.

Уже наступила зима.

Хлебные запасы Феди уменьшились вдвое: приезжал Завьялов, да и не один раз, и все получалось, когда хозяина не было дома — вместе с сеном увез мешка два или три картошки из подпола, и мешок ржи, и весь овес. Мало того, еще и теплое ватное одеяло прихватил, и четыре новенькие тесины, стоявшие во дворе, и наверняка что-нибудь еще, что хозяин не сразу углядел…

Федя очень остро ощущал опустелость своего дома. Только работа успокаивала, и он набрасывался на нее жадно, каким бы усталым ни был. Как только подступала тоска к сердцу, а слезы к горлу, искал глазами, за что бы взяться. «Мне сидеть сложа руки негоже, — говорил он сам себе. — Это другим можно, а мне нельзя».

Решил смолоть всю свою рожь — у Никишовых ручные жернова. Каждый вечер, а то и по ночам погромыхивали они в никишовской подклети, охотников смолоть было немало, очередь выстраивалась. Вот и Федя дождался своей очереди.

Нижний жернов толстенный, укреплен в кряжистом чурбане; а тот, что сверху — потоньше, и ручка в нем деревянная, гладкая, отполированная десятками ладоней. Сначала Федя молол, то и дело останавливаясь, чтоб сыпануть горсть зерна в горловину посреди верхнего жернова, а потом приноровился, успевал левой рукой бросить эту горсточку, пока правая делает круг, вращая жернов.

Молол в темноте, не один, кстати сказать, вечер, и по окончании работы каждый раз на ощупь аккуратно обметал оба жернова со всех сторон куриным крылышком, которое служило тут не один, наверно, год; досадовал, что какая-то часть муки просыпается мимо жестяной загородочки, не соберешь.