Юрий Красавин - Валенки

Мешки с зерном Федя поместил в горнице, поставил их на широкую лавку — чтоб мыши, избави Бог, не добрались. Постоял, размышляя: хватит или не хватит до весны? Ведь еще куриц кормить — им овса надо. И корове Хваленке в пойло мать всегда сыпала горсточку муки. Если по горсти в день — это что же себе останется?

Горница запиралась здоровенным, кованым в кузнице замком, ключ был чуть ли не в локоть длиной — прятал его Федя за доску над маленьким окном в сенях и прикрывал сверху паклей.

Вроде, все надежно, все к месту прибрано: зерно — в горнице, картошка — в подполе, капуста — в сенях, под лестницей на чердак. Дрова с задворок перетаскал под крышу. Возле дома ничего беспризорно не валяется — ни клока соломы, ни полена. Если б вернулась мать, непременно похвалила бы, увидев общий порядок. Он надеялся, что ее отпустят на денек, на два, что она подгадает к колхозному празднику.

Готовясь к этому празднику, председательница запасла муки — для пирогов и ватрух; где-то раздобыла манной крупы — значит, манник будет, нарежут его кубиками; еще будто бы достала она сухого компоту — для сладкого супу… О всех ее удачных приобретениях становилось известно в деревне, но говорили об этом потихоньку, как о деле тайном или по крайней мере деликатном (проявлять слишком большой интерес тут не к лицу кому бы то ни было). Накануне назначенного дня зарезали колхозного поросенка и пару колхозных куриц: год-то непростой — война закончилась.

Еще за неделю до того поставили брагу для самогонки. На этот раз важное самогонное дело в знак полного доверия было поручено Степану Гаранину; он уединился в собственном вишеннике и весь день оттуда дымок курился. Иван-безрукий и Иван-безногий завистливо вздыхали, но председательница сурово хмурилась и строго следила за тем, чтобы в вишенник к Гаране никто не ходил, а знали бы все только свое дело: возле амбаров заставила веять семенное зерно, под навесом бабы колотили лен…

И вот на следующий день в избе у Зюзиных — у них изба хоть и старая, но самая поместительная — с раннего утра забегали, захлопотали стряпухи. Вовка Зюзин дежурил возле своего дома — его посылали то туда, то сюда с разными поручениями и ему кое-что вкусное явно перепадало, а что именно, он, гад, про то помалкивал, только посмехивался, себе на уме.

В середине дня позвякали в рельс — не сильно и размеренно, как на работу, а этак часто-часто, с баловством.

Не сказать, чтобы Федя любил этот праздник, который устраивали каждый год по окончании полевых работ. С одной стороны, конечно, неплохо — поесть чего-нибудь этакого: домашняя-то еда однообразна да и чего говорить, незавидна — картошка вареная или жареная, пареная свекла, молоко… И все. А тут не какие-нибудь пустяки — лапша куриная или щи со свининой, ватруха с творогом или пирог с капустой. И все-таки… неловко было и как-то совестно есть на людях, поэтому в прошлые годы, когда их, мальчишек, сажали с краю самого дальнего стола, Федя больше стеснялся, чем радовался. Просто даже не до еды было от неловкости.

Но нынче-то он понимал: все изменилось! Чем он отличается от взрослых? Весь год работал, не уступая никому, так неужели посадят вместе с мелюзгой! Он имел право — полное право! — сидеть за главным столом, а не где-то с краю. Тут не еда важна, а почет тебе оказанный. Пусть вспомнят, кто минувшей зимой возил навоз? Кто весной боронил? Кто летом опахивал картошку, косил луга и сушил сено? Кто работал на жатке, возил снопы, клал скирды? Наконец, кто по осени таскал мешки с зерном да с льняным семенем на собственном горбу? Разве не он, Федя Бачурин? Может быть у него меньше мозолей на руках, чем у того же Степана Гаранина или у кого еще? И раз так, то… на чужое не заримся, а своего не уступим.

Когда зазвонили в рельс и народ стал собираться возле Зюзиных, Федя пошел туда якобы нехотя, нога за ногу и этак хмуро. А сердце замирало.

Напрасно он волновался: нет, о нем не забыли. Едва явился к зюзинскому дому, позвали к столу и посадили не с мелюзгой, а в самый перед. Усадили, конечно, не его одного, а всех четверых: и Вовку Зюзина, и Костяху Крайнего, и Мишку Задорного.

— Вы, ребята, садитесь вот сюда. Нынче вам почет и уважение, — распорядилась председательница. — Раз взрослые-то парни в армию ушли — на вас теперь главная надежа.

— А мы? — сказал Иван Субботин и браво повел плечами (при одном плече рукав пустой). — Чего нас в расчет не берешь?

— Вы — одно название! — зашумела застолица весело. — Вас и на племя нельзя держать: наделаете ребятишек безруких да безногих. Теперь вот Федюшка с Костяхой да Мишака с Вовкой — они мужики.

На столе стояли миски с куриной лапшой и мясными щами — от запахов голова кружилась. Студень был навален кубиками; селедка соленая тут же, рядом… Федя с воодушевлением оглядывал стол: ого, забогатели! Вспомнил мать: он-то тут сидит за праздничным столом, а она-то в лесу… на морозе… Может быть, ничего не ела с утра.

«Надо будет ей что-то послать, — подумал он. — Завтра схожу в Ергушово, узнаю…»

Разобрали ложки, куски хлеба, налили в стаканы… Кто-то сказал, что ребятам нельзя пить, пока не женятся. Другие возразили: ничего, мол, один-то раз в год да немного — можно. Дарья Гурова, сидевшая, как ей и полагается, в красном углу, встала, стукнулась головой о божницу (ростом она ничего себе) немного ссутулилась и сказала речь. О том, что мы победили проклятую Германию, что поставки хлеба государству колхозом выполнены и перевыполнены; что предстоит нелегкая зимовка для скота, кормов заготовлено столько-то, однако же маловато; и мол, спасибо партии и правительству: проявляют заботу о колхозниках — выдано столько-то на трудодни. Заключила она тем, что предложила выпить за здоровье великого вождя всех народов, вдохновителя и организатора наших побед.

Федя однажды уже пробовал самогон — за Ощепковой ригой было дело; Мишка Задорный отлил в бутылку где-то у кого-то и принес. Пили по очереди и делали вид, что нравится. А уж противно-то было! Слава богу, нынче налили в рюмки, а вот Гаране — полный стакан; он опрокинул его в рот одним махом, прикрякнул и стал тыкать вилкой, взял селедку за хвост, лихо разорвал ее вдоль по хребту, половину протянул Феде:

— Вот так надо действовать. Понял, Федюха? Ешь.

Тут как раз перед председательницей поставили тарелку с только что испеченным — с пылу, с жару! — замысловатым кренделем, увидев который весь стол грохнул от смеха.

— Бессовестные вы, бабы! — заругалась Дарья. — Да разве ж можно тесто на такую срамоту тратить!

Но ругалась не со зла, просто для порядку.

Никак не мог успокоиться стол. Федя оглядывал смеющиеся лица, и ему в эту минуту особенно было ясно, как он всех любит, какие все веселые, хорошие. Вот же они посматривают друг на друга и на него, Федю, черпают дружно ложками из общих мисок, да и его угощают. То и дело слышится:

— Ешьте, ешьте, ребята! Али не нравится наша стряпня? Неуж не угодили?

— А ты чего модишься, Федюха? Небось, не девку сватать пришел — у нас праздник колхозный.

— Гляди, парень: кто мало ест, тот плохо работает.

Федя сидел в простенке между окнами. У него под локтем плющили носы об оконное стекло ребятишки с улицы; лица у них веселые, раскрасневшиеся — на улице уже морозно, лужи стянуло льдом… Когда-то и он плющил нос о стекло, а теперь вот поглядывает на них свысока: не горюйте, мол, ребята, вас накормят попозднее, во вторую очередь, но не хуже.

А за столом уже запели «Когда б имел златые горы», потом «По Дону гуляет казак молодой…», потом «На Муромской дорожке стояли три сосны».

«Как хорошо! — думалось Феде Бачурину. — Я и не думал, что будет так весело… Цыганка гадала, за ручку брала… Это у кого такой голосище? У Вальки Огашиной…»

И он тоже стал подтягивать:

В распахнутой двери, куда то и дело зачем-то выходили те, что подавали на стол, мелькнуло вдруг встревоженное или даже испуганное лицо сестры. Чего это она явилась? От Селиверстова не ближний путь. Лидия что-то сказала одной из стряпух и махнула ему рукой: выйди, мол. Легко сказать, выйди! А как? За столом сидели плотно, выбраться можно только если под столом. Федя в ответ: погоди, мол. Степан Гаранин выпил еще стакан, закусил и взял в руки гармонью, кто-то уже вышел плясать.

Федя выбрался из-за стола — Лидии не было. Веселый, напевая, зашагал домой. Сестра ждала его, сидя на лавке, зареванная.

— Мама умерла, Федюшка…

Он проговорил вслед за ней, будто разом деревенея:

— Как это умерла?..

Лидия сквозь рыдания:

— Мне знать дали — я в больницу… а врач говорит… сердце у нее слабое, надсадилась…

Федя бесчувственно сел рядом с сестрой — словно обожженный молнией и оглушенный громом.