Он положил коробку на стол и весело захохотал:
— Я купил пленку на полтора часа. Думал, что хватит, но знаешь что? Пленка исчерпалась раньше нас. Хочешь посмотреть?
Я не мог выговорить ни слова.
— Ну, твой черед, — продолжал Аллен.
Он лениво вздохнул:
— Скажи-ка, Тон, как это было для тебя?
— О чем вы?
— Как тебе нравилось трахать ее потрепанную дырку?
Наконец ко мне вернулся голос.
— Стало чудесно, едва потрепанный кусочек был пройден.
— Угу, это я уже слышал. Хотя и неплохо. Во всяком случае, чувство юмора у тебя есть. Это хорошо. Неудачник в нем нуждается. Победителям острить не требуется. Они же выиграли. Юмор — спасительная соломинка проигравшего. А ведь это ты и есть, Тон, взгляни правде в глаза. Проигравший неудачник.
— Если кто и проигравший, то только вы.
— Что же, наверное, в глазах так называемого общества я действительно проигравший неудачник, тут вопроса не встает. Но в этой маленькой области — ты один. И знаешь почему?
Я услышал, как он плеснул виски в стопку, а потом выпил его.
— Да потому, что я трахал ее, когда ей было двадцать. И уж тем более, когда ей было тридцать. Видел бы ты ее в тридцать! Люс как-то сказала мне, что ее устроит трехактная жизнь. Неловкая девочка-подросток, сногсшибательная женщина и милая старушка. Ну, выходит, что первые два достались мне, а тебе пришлось обойтись милой старушкой. И плюс знаешь что еще? Бен Франклин был прав насчет того, что старичье благодарно и все такое прочее, да только он не сказал, что и тут есть оборотная сторона. Ну, как когда имеешь дело с уродками. Ты когда-нибудь трахал уродок, Тон? Доходил до такой крайности? Да, конечно, они благодарны. Но заодно презирают тебя, совсем как милые старушки. За то, что не находишь покрасивее, помоложе. Не хочется им, чтоб их брал кто-то, кто трахает таких, как они.
Наступило долгое молчание.
— Пятнадцать лет, Тон. Сто восемьдесят месяцев. Больше пяти тысяч дней и ночей. Когда ей было двадцать и тридцать — тело, ради которого стоило умереть, и ненасытность. В первые годы мы занимались этим по четыре-пять раз на дню. И повсюду. На кухонном столе, под душем, на полу. А один раз — так и в туалете самолета. Даже, когда появились ребятишки, мы этим занимались по крайней мере один раз в день. А когда я уехал оттуда, был Скотт и по меньшей мере еще три мужика на стороне. И вот появляешься ты, знаменитый журналист и все прочее. Да еще и истинный английский джентльмен в придачу. Ну, Люс меньше всего была дурой. И умела распознать удачу. Пока мы были вместе, она о деньгах не думала. А думала только обо мне и своих малышах. И больше ничего значения не имело. Абсолютно ничего.
Я встал и ощупью нашел дверь. Снаружи ночь была жутковато беззвучной. Ветер стих, и вывеска, подвешенная на мачте, не горела.
— Тон? Вернись! Ты мне нужен, Тон! Не бросай меня здесь одного.
Я побрел вперед, споткнулся обо что-то и упал, больно оцарапав голень. Я более или менее различал фигуру Даррила Боба Аллена, обрамленную слабым светом, сочившимся из открытой двери трейлера. Я встал, пытаясь ориентироваться в темноте, а потом пошел назад к моей машине.
Она сказала: «Он сказал — у меня наилучшие груди на весь сан-францисский штат». Случайно оброненная фраза в разговоре, о котором я больше ничего не помню, в самом начале наших отношений, сказанная почти виноватым тоном, каким человек упоминает, что вообще-то он королевской крови, — как будто она смутилась, затронув тему, не имеющую лично к ней никакого отношения, но коснуться которой она чувствовала себя обязанной, так как ее собеседник мог узнать это из какого-нибудь другого источника и огорчиться. Подобная аристократичная тактичность, однако, легко может показаться высокомерием тем, кому приходится испытать ее на себе.
Эта фраза преследовала меня не один год. Во-первых, она звучала как стихотворная строка. Я часто пытался придумать вторую строчку, кончающуюся на «ад» или, может быть, «утрат», но у меня так ничего и не получилось.
Вторая и, пожалуй, более важная причина заключалась в том, что до этого момента мне как-то не приходило в голову, что у ее грудей было прошлое. И уж тем более — будущее.
Примечательным тут было то, что из всех знакомых мне женщин Люси, казалось, меньше всех сознавала свою красоту или интересовалась ею. Собственно говоря, она вообще собой не интересовалась — почти до самоуничижения, думал я иногда. К себе она относилась легко и просто, и внимание, ей оказываемое, словно бы и приводило ее в недоумение, и немного забавляло.
Окно моего номера в гостинице покрывали струйки измороси, нескончаемо сеявшейся из туч, сквозь которые я пролетел накануне, громоздившихся на высоту в пять миль. Из этого окна теоретически мог быть виден наш дом где-то среди невысоких холмов по ту сторону шоссе. Я переночевал там только один раз после поминальной службы, примостившись на диване в гостиной. Фрэнк устроился в своей бывшей комнате в полуподвале, а Клер — наверху в комнате для гостей, прежде ее комнате.
Даже в этих экстремальных обстоятельствах я не сумел узнать о Фрэнке ничего — он оставался таким же скрытным и уклончивым, каким был, когда я поселился в этом доме восемь лет назад. Единственным косвенным упоминанием о смерти матери была фраза, которую он произнес на заднем крыльце, указывая на сад:
«Вон там был мой древесный домик. Иногда я застревал в нем. Мне было шесть. И мама влезала туда и стаскивала меня вниз».
Сестра обняла его, словно защищая. И снова, как часто случалось в этом холодном городе, я почувствовал, что меня отстранили без всяких колебаний. Единственное, в чем я был более или менее уверен, исходя из возраста Фрэнка, даты его рождения и семейных преданий: согласно им он в отличие от своей сестры, с которой были разные трудности, «родился точно в срок», так это в том, что Люси почти наверное зачала его, пока я проводил две недели в Нормандии с моей тогдашней женой в попытке восстановить наш обреченный брак, обернувшийся непрерывными стрессами и наконец окончательно сорвавшийся, когда я отравился местными устрицами и провел достопамятнейшую ночь, пробираясь на цыпочках в общую уборную на первом этаже.
И пока я вглядывался в фаянсовую чашу, гадая, обязана ли моя рвота красным оттенком вину или крови, и тревожился, не разбудил ли я мсье Дюпона и мадам Дюпон, чей будуар находился сразу за тонкой перегородкой, обклеенной обоями с цветочным узором, обогащенным разнообразными пятнами и крапинами, над чьим происхождением я принимался размышлять, когда рвотные позывы пропадали втуне, Даррил Боб почти наверное извергал другую телесную жидкость в совершенно другую чашу.
Люси, знал я, во весь голос понукала его. Она достаточно часто вела себя так и со мной. Сексуальный экстаз не способствует словесной изобретательности. В подобной ситуации выбор тем невелик, и я прекрасно представлял себе, что именно сказала Люси, когда ее муж кончил в ней столько лет назад и, вполне вероятно, именно тогда, когда я в безмолвных страданиях блевал в изгаженном чуланчике, окруженный чужими людьми, из которых самой чужой была моя жена.
В этом смысле, как и во многих других, ситуация с Клер была совсем другой. Я никакими силами не мог вспомнить, чем я занимался в период ее зачатия. Мои дневники того времени пропали в числе многого другого, когда я переселился в Штаты. Но что бы это ни было, одно несомненно — я безусловно не занимался любовью с Люси, не наблюдал, как она снимает одежду, а затем приближается ко мне с выражением застенчивой девичьей жадности. Из всего, что мне наговорил Даррил Боб Аллен, именно это задело меня больнее всего. Как и он, я так и не привык к нагой Люси. Я знал каждый дюйм ее тела, но всякий раз, когда она обнажалась передо мной, мне чудилось, что я никогда ее прежде не видел. А теперь я ее уже больше никогда не увижу, и это загадочное отсутствие навсегда неотвязно останется со мной.
И с нашим домом, как я понял, едва Клер и Фрэнк после поминальной службы уехали, вернулись в колеи своих жизней. Я отклонил заботливое предложение компании, сделанное всем, кого удавалось перехватить и направить в бетонную часовню при аэровокзале. Бесплатная поездка к месту происшествия плюс уик-энд в Диснейленде в роскошном отеле с нелимитированиой кредитной карточкой. И теперь мне начало казаться, что это, пожалуй, было бы наилучшим выходом. Нет, конечно, я не останусь ночевать в доме один, в постели, которую делили мы с Люси. В конце концов я перебрался в заведомо не пятизвездочный отель, в котором мы устраивали наши первые романтические свидания до того, как я законно утвердился и в семье, и в стране.
Восьмиугольная башня арт-деко, построенная в сороковых годах и с тех пор меблированная заново. Все номера там были совершенно одинаковы, если не считать вида из окон. Я это знаю, потому что мы с Люси поочередно занимали не менее десятка их. Не знаю, был ли номер, куда меня поселили на этот раз, одним из тех, но я предпочел поверить, что да, был. Вид, во всяком случае, был тем же, но вот номер, в котором мы провели один незабываемый уик-энд, мог быть этажом выше или ниже. «По-моему, ты только что изнасиловал меня с моего согласия», — сказала она примерно в три часа одной из тех ночей занятий любовью и нескончаемых разговоров на всевозможные темы, с подкреплением сил подаваемыми в номер двойными сандвичами и беспошлинной бутылкой «Макаллана».
