— Что-то похожее.
— Но у тебя есть сомнения.
— Эти твои молитвы… — И она порывисто тряхнула головой.
— И что с ними?
За столом, шагах в двадцати от нас, семья одного зэка собирала тарелки и кувшины в большую корзину, готовясь уходить, а маленькая мексиканская девчушка, в шортах и лиловой майке с надписью «Вашингтонские хаски», заплакала. Тереза наблюдала, как зэк, чьи руки до самых запястий, словно рукава, покрывала татуировка, а длинные черные волосы падали до поясницы, стал ее утешать.
— Ты так в них уверен, — сказала Тереза. — У меня такого рода уверенность всегда ассоциировалась только с сумасшедшими.
Я повернул голову и вместе с ней стал смотреть, как татуированный зэк качает свою завывающую дочку.
— Я не так уж в них уверен. Не совсем уверен. Но мне нравится создавать уверенность. Вот о чем моя книга.
— Книга… — Она плотно сжала губы, точно стараясь удержать какое-то слово, которое рвалось с них. — Знаешь, мне она понравилась. Хотя есть в ней что-то чересчур серьезное. Какая-то одержимость.
— Но ведь я еще не закончил, я в процессе, — сказал я. — Я говорю не о книге. О себе. Я совсем не уверен в том, что человек может изменить себя, но можно ведь попытаться изменить то, к чему человек стремится. Я же рассказывал тебе, как вел себя раньше. Но больше я так не хочу. — Я положил свою руку на ее ладонь. — Я сам не знаю, что скажу в следующий момент, понимаешь? Я точно знаю, чего хочу, но стоит мне попытаться сказать это словами, и я словно попадаю в плен к их значениям… а это вовсе не то, что мне надо. Вот почему слова так важны для меня. Когда я пишу молитву, то изо всех сил стараюсь придать им именно такой смысл, который, как я надеюсь, они и будут передавать. Это занятие помогло мне пережить несколько несчастливых лет. Может, когда я отсюда выйду, молитвы потеряют для меня смысл. А может, и нет. Не знаю.
Пока я все это говорил, у меня было такое чувство, как будто я проповедую и в то же время пытаюсь убедить в чем-то не только Терезу, но и самого себя. Помню, я подумал, что, наверное, совсем подсел на новый стиль и теперь всякое слово, которое слетает с языка, неизбежно принимает форму насилия над собой. Прямо как наркоман. Стоило мне подумать об этом, и я тут же утратил чувство реальности происходящего. Тогда я сосредоточился на Терезе и через постоянство ее зеленых глаз нашел путь назад, в реальную жизнь.
— Я говорила с твоим адвокатом по телефону сегодня утром, — сказала она. — Он считает, что, если мы поженимся, это хорошо подействует на комиссию по помилованию.
Мы оба ждали, когда заговорит другой. Наконец я начал:
— Я не могу…
И в то же самое время она с некоторым волнением сказала:
— Это…
Я попросил ее продолжать. Она так грустно и озадаченно смотрела на свои сомкнутые руки, на большой палец, который поглаживал костяшку другого большого пальца, и вид у нее был такой, точно ее собственные пальцы представляли собой некую форму жизни, независимую от нее самой, и она не знала, что с ней делать. Я думал, она собирается с духом, чтобы сказать что-то важное, определяющее для нашей ситуации, но она сказала вот что:
— Мне никогда не хотелось замуж.
Если в ее словах и крылось что-то важное, то я этого не заметил. С тем же успехом она могла бы сказать: «Я не люблю майонез». Я сказал, что не хочу ни к чему ее принуждать, и она, кивнув, вернулась к созерцанию своих пальцев.
С юга наползали серые облака, становилось пасмурно и прохладно. Со всех сторон посетители обменивались последними поцелуями и заключали в объятия своих любимых преступников. Весь двор звенел от напускной бодрости прощальных слов и принужденного смеха, но мы с Терезой сидели молча. Странно, но я почему-то совсем не волновался. У меня было такое чувство, что круг моей жизни окончательно замкнулся. Как будто я всю жизнь только и делал, что сидел и глядел в один из тех миниатюрных томиков с линиями по краю страниц, которые, если их пролистать быстро, складываются в изображение бегущего спортсмена или балерины, выполняющей замысловатое па, только в моем случае это было лицо женщины, простой стилизованный овал, перетекавший в лица былых возлюбленных и всех женщин, сыгравших важную роль в моей жизни, и все они постепенно сходились в одной Терезе. Я отметил, что ресницы у нее светлее волос и при беглом взгляде напоминают металлические коготки, которые удерживают драгоценный камень в оправе. В уголках ее губ залегли привычные складки, а морщинка в уголке правого глаза была глубже, чем слева, как будто она часто им подмигивала. Все эти черточки проступали с такой ясностью, как будто с моих глаз упала какая-то пелена — самолюбования, не иначе, — и я впервые увидел ее по-настоящему.
Она со значением вздохнула, потом встала и подошла к моему краю стола. Нагнулась и нежно, испытующе поцеловала. Я продлил поцелуй, положив одну руку ей на талию, большим пальцем другой поглаживая ее грудь снизу, и тут же почувствовал, что куда-то лечу.
— О господи, — сказала она, снова опускаясь на стул. — Я не знаю, что мне делать.
Я и так понял, что мой поцелуй ей понравился, но неуверенность взяла надо мной верх, и я спросил, понравилось ей или нет.
— Да, только мне не нравится терять сознание. Я к этому не привыкла. — И тут же смущенно прибавила: — Бог ты мой, как все это чертовски странно.
Раньше я никогда не слышал, чтобы она чертыхалась, и, хотя в ее устах это звучало вполне естественно, я все же изумился и преисполнился к ней новым уважением. Теперь мне было легко представить, как она решительно и умело отшивает какого-нибудь прощелыгу, приставшего к ней в баре.
— Ничем не могу помочь, — сказал я. — Для меня все странное закончилось лет девять тому назад. Может, больше.
— Странно ощущать такую глубокую связь с человеком, которого знаешь только по письмам да телефонным звонкам. — Она слегка взмахнула рукой. — А у тебя это не вызывает сомнений?
— Я ощущаю именно то, на что надеялся, может, поэтому сомнения меня не гложут.
— Ты и про меня написал молитву, да? — Теперь она говорила так, будто обвиняла.
— Я молился о встрече с кем-то вроде тебя. Так я и написал потом в объявлении. Найти истинную дружбу.
— Но ты и правда думаешь, что я появилась в ответ на твою молитву?
— Если я отвечу «да», ты скажешь: «О, да он псих». Если я отвечу «нет», тогда я солгу. В общем, не знаю, что и выбрать.
Она крутила прядку волос, старательно отводя взгляд.
— Я как-то не въезжаю, что тебя так беспокоит в новом стиле, — сказал я. — Не совсем въезжаю.
— Ты человек умный, а молитва — такая банальность. Только пойми меня правильно. Твои молитвы умные. Некоторые из них даже красивые. Но когда ты начинаешь объяснять, в чем их смысл, какая за ними стоит философия, это как… как Норман Винсент Пил[9] на экстази.
— Это верно, — ответил я. — Но тут есть и другая сторона. Вот ты говоришь: умный, а ведь я был барменом, когда они упекли мою задницу в тюрьму. И не таким уж хорошим барменом к тому же. Норман Винсент Пил на экстази — это для меня изрядное повышение. И вдруг я начал задумываться о вещах, не имеющих ничего общего с тем, чтобы получить удовольствие, опустив кого-то другого. По-моему, в тюрьме я стал проще. А именно с простоты мне и надо было начинать. Может, теперь у меня есть шанс поумнеть. Я, как моя книга, меняюсь в процессе. К чему бы это ни привело, обещаю — как только тебе покажется, что между нами все не так, как надо, просто скажи, и я от тебя отстану.
Подружки и родители кучками потянулись к приемному зданию, подталкивая перед собой детишек. Тощий седоволосый член попечительского совета стоял у забора и пыхтел сигаретой, выдыхая дым сквозь металлическую сетку ограждения.
— А ты хочешь на мне жениться? — спросила Тереза.
— Я хочу того же, чего и ты, — осторожно ответил я. — А еще я хочу отсюда выйти. Правда, как всегда, где-то посередине. Но если бы ты задала мне этот вопрос на воле, я бы сказал «да», можешь не сомневаться.
Она огляделась кругом:
— Мне, конечно, не нужна ни лесная часовня, ни подружки с цветами, но пожениться здесь…
— Ты просто не была внутри. Там гораздо уютнее.
Она рассмеялась, но как-то невесело. Еще несколько секунд, и наши предохранители перегорели окончательно.
— Вот блин! — сказала она, удивив меня еще больше. — Я уже целый год представляю нас с тобой вместе, так почему бы и на самом деле не попробовать. — И она принужденно улыбнулась. — Понимаю, звучит не очень оптимистично, но я все никак в себя не приду.
— Не обязательно решать что-то прямо сейчас.
— Обязательно. Затем я и пришла сюда сегодня.
Охранник прошел мимо нас, бросив:
— Пора прощаться, — а сам двинулся к другому столу.
Тереза стала комкать обертки от сэндвичей и запихивать их в пакет. Она так торопилась, словно все, чего ей хотелось, это побыстрее скрыться от меня.
