Кадзуо отпросился у ответственного и пошел бриться в парикмахерскую. Он был там всего неделю назад, поэтому парикмахер, завидев его, немного удивился. Кадзуо издалека демонстративно почесал подбородок. Парикмахер, не переставая работать ножницами, кивнул. Кадзуо успокоился и сел на краешек стула в, как всегда, людной комнате ожидания. Перед ним в очереди было еще пятеро.
Ему очень нравилось здесь. И чем больше людей было перед ним в очереди, тем больше нравилось ему это место. Во-первых, яркий свет. Здесь безжалостно жгут электричество, которое к тому же отражается в трех больших зеркалах. Потом спиртовой запах тоника для волос. Запах мыла и снежный запах карболки. Немного погрев руки над хибати[4], он расслабленно откинулся на спинку стула.
На стуле лежал развлекательный журнал, грязноватые углы его страниц закручивались, как лепестки искусственных цветов. В ожидании своей очереди Кадзуо прочел журнал от начала до конца. Под фотографией популярной певицы, облаченной в сценический костюм, были напечатаны слова ее лирической песни. Киноактеры без конца заводили романы, писатели писали эротические повести и публиковали их по частям.
«Быть популярным тоже совсем неплохо, — подумал Кадзуо. — Со спокойной совестью получаешь прибыль от беспорядка. И никакого тебе вреда». Он вдруг представил себя в виде поп-певца. Костюм матроса, грим, фатоватый вид. Эта фантазия подхлестнула его. У всех людей есть идиотическая склонность к пению. Наверное, пение — это то, что предотвращает затвердевание нашей внутренней субстанции. И мы полностью растворяемся в этом порыве. Но раз так, то больше нет необходимости сохранять человеческую форму — застывшее, грубое тело, сделанное из костей, мяса, крови и внутренних органов. И в этом-то вся и проблема.
Он попробовал запеть. Но, приоткрыв рот, остался безмолвным.
«…Ах как светло на платформе».
«…Не забыть мне, не забыть».
«…Яблочко, я так тебя понимаю».
Зеркало на мгновенье затопила белая, сияющая материя. В кресло сел следующий клиент. Кадзуо физически ощутил, что жесткая щетина на его щеках заперта в границы его тела. Если бы не это, он бы, наверное, запел. Он бы полетел. Сделался бы текучим и проник в самую узкую щель. Разъединил бы звенья реальности.
Это как заклинание. Ну хоть бы строчку пропеть:
«Ночная грусть. Я вспоминаю о тебе…» — или:
«В груди вот-вот угаснет юности искра…» — или что-нибудь такое, в стиле якудзы.
Кадзуо сидел перед зеркалом. Он был гладко выбрит. И ему было предельно ясно, что это гладкое лицо ни в коем случае не запоет.
Фусако вырвала из рук Кадзуо портфель и со всех ног побежала в столовую. В столовой было тепло.
— Ой, как здорово! Как здорово! — сказала Фусако.— Мне уже так надоело обедать одной!
— Твой плакат занял третье место.
— Здорово! А как вы узнали?
— Потому что я проводил отбор.
— Отбор?
— Я ставил оценки.
Фусако, похоже, не совсем поняла, о чем он говорит, и замолчала. Ну и пусть не понимает. Кадзуо не видел нужды в более подробном объяснении. Он сердился на нее за то, что она нарисовала этот плакат.
— Почему ты нарисовала этот плакат?
— Ну, учитель сказал.
— Я не про то. Почему такую картинку?
— А-а, картинку. Я просто срисовала рисунок из американской книжки.
Но Кадзуо уже не мог остановиться и прекратить допрос. Ну как может девочка девяти лет понимать, какой именно рисунок подходит для рекламы накопительных программ?
— Ну и где там накопительные программы?
— Так вы не поняли? И я тоже не поняла. Но учителю очень понравилось, и он меня долго хвалил.
— Ты честно ничего не поняла? Просто взяла и срисовала?
— Ага.
Кадзуо немного успокоился. Взял в рот сигарету. Фусако чиркнула спичкой.
— Это еще зачем? Где ты этому научилась?
— Вы все время задаете вопросы. Совсем как в школе. — Фусако засмеялась так очаровательно, что Кадзуо сделалось неприятно. — До этого меня никто не спрашивал, где я этому научилась.
— Что значит «никто»?
— Мама иногда звала к нам на ужин разных дяденек. Зажигать спички очень интересно. Я один раз попробовала, а мама мне сказала: «умница». И тогда я стала все время зажигать спички.
Сигэя внесла в комнату тарелки с ветчиной и салатом. Почему же у этой женщины такое белое, лоснящееся лицо? Она в теле, и ее кимоно всегда немного приоткрыто на груди. Эта женщина, должно быть, знает обо всем. Женщина, которой можно доверять. У нее всегда ушки на макушке, и если нужно, то она и подслушает, и подсмотрит, но секрета никому не выдаст, сохранит для себя, положит в личную копилку. Она из тех женщин, которые спокойно доживают до восьмидесяти лет без мужчины. Такие больше всего любят спать в одиночестве. И их постель вместо запаха тел наполняется запахом секретов.
У Сигэи на запястье были надеты две или три черные кухонные резинки. Резинки впивались в белую жирную плоть.
— Обед готов!
— Ну что ж, приятного аппетита.
Кадзуо очень задели слова Фусако. «Разные дяденьки», «другие дяденьки», «остальные дяденьки» — сколько же их было? Получается, не меньше трех. Ни у кого нет монополии на мертвеца. Мертвый человек покидает клетку своей плоти и начинает существовать повсюду. А «остальные мужчины» все так же живут поодиночке в разных концах города. И Кирико обязательно присутствует рядом с каждым из них. А у Кадзуо… у Кадзуо есть Фусако! Эта мысль поразила его в самое сердце.
Обед закончился. Фусако развеселилась. Удивительная дочь, которая нисколько не скорбит о смерти своей матери. Она рассказывала о танцевальных репетициях и походах в зоопарк так, как рассказывают о своих приключениях потаскушки, у которых в голове все уже давным-давно перепуталось. Она смотрела на него горячим взглядом, таким детским и таким изощренным. «Мы с ней так странно похожи, — подумал Кадзуо. — Мужчина, не тронутый смертью своей любовницы, и девочка, не тронутая смертью своей матери».
Фусако потянула его за руку, и ему пришлось встать. Она повела его в гостиную. «Чай и сладости. И еще — включи печку», — сказала она Сигэе. Сигэя деловито захлопотала. Зажглись торшеры, заиграла голубым пламенем газовая печка.
— Все, Сигэя. Ты можешь уйти. Если будет надо, я тебя позову.
Сигэя тихо исчезла. Фусако взобралась Кадзуо на колени. Кадзуо обнял девочку. Ее волосы пахли молоком, кожа испускала сладкий аромат. Обняв ее, он ощутил обычное сопротивление человеческой плоти. Внезапно Фусако выгнулась всем телом, как акробат, и выскользнула из его рук. Подпрыгнув, захлопала в ладоши.
— Танцевать! Танцевать! — Она поставила пластинку.
Полилась музыка. Самым естественным образом девочка отправилась к двери и повернула ключ в замке.
— Танцевать! Танцевать!
Это был танец, требующий изрядной ловкости. Фусако едва доходила Кадзуо до живота. Он танцевал, подняв и приобняв ее правой рукой. Ему было очень тяжело, он то и дело спотыкался. Но зато ее лицо находилось на уровне его лица.
Фусако сжала губы и этими сухими, крепко сжатыми губами, как печатью, припечатала губы Кадзуо.
Кадзуо уронил девочку на пол. В смятении уставился на нее:
— Разве так можно? Если ты мне не пообещаешь, что больше никаких поцелуев, я не буду с тобой танцевать!
— Обещаю! Обещаю! — Фусако обвила его шею руками, вдруг снова поцеловала его и выбежала из комнаты.
Казалось, весна вот-вот наступит. А вместе с ней, в самый ее разгар, должно быть, наступит и разрушительная инфляция.
Кадзуо был весь во власти иллюзий. Тело Фусако. Отчего тело маленькой девочки подталкивает его к позорным забавам? Его, мужчину, который чтит развратных женщин бальзаковского возраста?
Он решил на некоторое время воздержаться от визитов к Фусако. Его пугало слово «разорвать». Ведь если так будет продолжаться дальше, то он неизбежно — ему никак не хватит этой крошечной щели — разорвет тельце девочки.
После этого ему снова приснился сон о Заветной пивной. Во сне он пришел в пивную поздней ночью и нашел там троих или четверых мужчин, которые сидели на остатках бетонного фундамента и выпивали.
— Мне пива! — крикнул Кадзуо.
— Простите, пива нет, — ответил ему один из мужчин. Он сунул Кадзуо в руки стакан и наполнил его ярко-красным сакэ из большой бутылки. Жидкость оказалась теплой и липкой.
— Что это? — в раздражении спросил Кадзуо.
— Сакэ «Сырая кровь», — ответил один из мужчин.
Другой пояснил:
— Первоклассное, очищенное сакэ. Выжимка из тела девочки.
И тут Кадзуо наконец все понял. Заветная пивная была местом садистских сборищ. Значит, по новому закону правительство теперь охраняет садистов. Об этом даже писали в газете, в маленькой заметке на одной из последних страниц. «На основании указа номер такой-то в разных районах города будут открыты Заветные пивные. Заведения будут работать ежедневно с часу ночи».
