Елена Георгиевская - Брошенный поселок

Согласно третьей версии, поддерживаемой, впрочем, лишь недоброжелателями, настолько далёкими, что они казались вымышленными, — никто никого не бил, просто этот придурок, зачем-то пишущий какую-то хуйню и печатающий её в непонятных журналах, половина из которых даже на бумаге не издаётся, — этот придурок напился и упал в подъезде, а потом на него грохнулась сорванная ветром железная дверь. Или она упала рядом — никто уже не помнит, мужики быстро уволокли её в пункт приёма цветных металлов. Доподлинно известно только, что поклонники писателя начертали на этой двери красно-коричневым: «Квартира № n, там пидарас — заходите!» — а наутро Феликс эту надпись аккуратно закрасил. Теперь вся дверь была красно-коричневой, не хватало только чёрной свастики в середине.

Мальчик действительно был хорошенький, тёмный блондин с очень нежной светлой кожей. Правда, он хамил всем подряд, но это уже не важно, совсем не важно. Перейдём к счастливой концовке (все выжили — значит, счастливы):

«Резекционная трепанация черепа при тяжёлом ушибе головного мозга должна проводиться под эндотрахеальным наркозом в сочетании с местной анестезией. Мягкие ткани головы обычно рассекают линейным разрезом, который производят с учётом топографии крупных сосудов и нервных стволов. В этом отношении, в отличие от разреза по Кушингу (от середины скуловой дуги к теменному бугру), целесообразнее производить передний или задний косые разрезы и S-образный разрез. Следует избегать крестообразных, Т-образных разрезов, которые иногда производят при расширении трепанационного дефекта. Эти разрезы создают худшие условия для заживления раны и в последующем затрудняют выполнение восстановительных операций».

Наталья уехала в Сибирь работать над возрождением метафизических общин Аркаима. Вообще-то она хотела в Вевельсбург, но не хватило денег.

Она говорит: в автобусе не садись возле меня, там слишком много людей. Чем меньше сплетен, тем лучше.

Отец, наверно, опять напился, поэтому забыл ей позвонить, вот и хорошо. Ещё лучше, если бы они все уснули, а потом умерли. Она говорит: а знаешь, что старуха из чёрного дома подозревает тебя в ограблении нашей хозяйки?

Очень правильная речь, такая иногда бывает у эмигрантов. Мёртвые школьные конструкции вперемешку с немецкими кальками и трёхэтажным матом.

Передай бабушке, беспечно отвечает он, что она сдохнет от рака, а после смерти её будут ебать азербайджанцы. Ни у кого, кроме чёрных строителей, не встанет на эту обшкваренную овцу.

Зачем ты смотришь по сторонам — тут же совсем темно и никого нет, кроме нас. Ещё у меня есть горячая вода, произносит он, как бы невзначай, как будто не знает, что таких не подкупают горячей водой и шоколадными конфетами. Им нужно что-то другое, твоё желание кого-нибудь убить, например, или ты сам, или что-то неясное и неощутимое, о чём трудно говорить после спиртного. Трудно говорить и, наверно, не надо.

Странно, он думал, все переселенцы — чуть-чуть окультуренные пэтэушники, а тут девочка между делом замечает, что в их школе «Bauhaus» считался попсой. Нет, турки слушали, конечно, всякую дрянь, но мы их не воспринимали как людей. Там учат толерантности: это когда ты не считаешь кого-то человеком, но не подаёшь вида.

Почему тебя так назвали?

Мать назвала, в честь своей начальницы, которая очень верила в бога, но он ей так и не помог, и её уволили. Якобы она задушила чужого ребёнка, или что-то ещё.

А ты любишь детей, спрашивает он, и она честно отвечает: ненавижу всех.

Он пожимает плечами: нет, он не отличается толерантностью, просто в эту минуту ему почти всё равно.

В доме играет что-то непонятное:

Она обращает внимание, какие на окнах плотные шторы. Темно и нестрашно.

Она не хотела разговаривать. Ничего лишнего (и её тело было таким же — ни лишнего веса, ни лишних жестов). А ведь сейчас в арсенал барышень входит допрос, через полторы секунды знакомства начинается: где ты работал раньше, а ещё раньше, а есть у тебя родные братья и сёстры, почему ты взял трубку только после третьего звонка, с кем ты сейчас разговаривал? Эти курицы уверены, что такая назойливость — признак интеллекта и осмотрительности. Знали бы они, как смешно выглядят, как плохо держатся на их ёблышках сосредоточенные гримаски, которые вскоре соскальзывают, оставляя царапины.

Эта ситуация страшно забавляла: ещё чуть-чуть, и представишь, что обнимаешь ребёнка, словно твои прикосновения делают девушку моложе на несколько лет. Только дети не бывают такими опытными, а молчат, когда боятся. У тебя кожа горячая, как подожжённая бумага, сказал он вслух, чтобы посмотреть на реакцию, но Юлиана уже спала.

«Полковнику Петрову М. А. от гр. Фреймана Р. Б., проживающего в п. …, …ского р-на,

7 сентября сего года Вы, в присутствии меня, а также работников УВД и Наркоконтроля дали конкретные поручения по изоляции наркопритона в посёлке, а именно — хорошо закрыть и опечатать.

Наркоконтроль мероприятия проводил частично и на протяжении двух недель, после чего граждане Литвы цыганской национальности возобновили свою «официальную» работу. Всё те же лица — Юргис Юраускас и его сыновья с женой Саррой Юраускене.

В отделе писем Администрации мне сказали, что мои заявления якобы переслали одно в прокуратуру области, второе в УВД, однако никаких ответов я не получал.

Я обратился в Совет Федерации ответ получил от Х., что я переселенец с проблемами регистрации и чтобы уладил сначала это.

А нам нет житья ночью не дают спать, машина за машиной идут, гудят, сигналят, стучат, кричат!

В соседнем посёлке сразу две школы и школьный автобус едет мимо этого притона, всё на глазах в открытом виде. С уважением к Вам!!!

«Принято.

После грозы на тротуаре образовалась яма размером с канализационный люк. Старухи сметали туда окурки, шприцы и листья. Обычно дыры в асфальте остаются после вырванных ветром сигнальных столбов, но здесь их никогда не было.

Феликсу вспомнился старый сон о детях, которых утаскивали под землю. Они шли через лес, и над головами у них всё было затянуто чёрным и зелёным, чтобы никто сверху не увидел, что происходит. Там был подземный интернат, переступая порог которого дети мгновенно взрослели на шесть-семь лет, и странные неразговорчивые учителя воспитывали из них юберменшей. Сами преподаватели выглядели ненамного старше воспитуемых, и посторонний зритель никогда бы не заподозрил, что они — не люди; скорее всего, они действительно были людьми — в обычном, примитивно-биологическом понимании этого слова. Специального лектория не было, здесь всё противоречило принципу коллективных занятий: учащемуся запускали в мозг объёмные картинки, отдалённо похожие на слайды. Одна из них изображала «человеческое», навязываемое обычным воспитанием человеку другой породы, случайно родившемуся у неправильных или просто нищих родителей: оно могло выглядеть, как привитый к яблоне дичок, но под микроскопом проявлялось, как куски сырого мяса, пришитые к телу суровой ниткой. Это грубая работа, слышится невидимый голос; если поместить его под стекло, он станет серой движущейся стеной. Теперь мы слышим невидимый скальпель, отрезающий нитки вместе с кусками кожи, и другой голос [говорит для тебя одного]: наркоз запрещён.

Иногда сюда приезжала мусоровозка из МУП ЖКХ. Парни в оранжевой форме поджигали помойку и, посмеиваясь, пиздовали обратно в город. Никто не писал на них жалоб — местным было не до этого.

— Вот, опять дым, я когда в Балтийске жила — было то же самое, — прицепилась к Феликсу жирная торговка. А он-то думал, что спокойно выбросит пакет и пойдёт домой, ни с кем не здороваясь.

«Домой», блядь.

— Ты бы мне картошку выкопать помог, — продолжала баба, — а то еврей по шабашкам таскается, ему некогда.

Феликс недоумённо посмотрел на неё.

— Ну, ты же встречаешься, это, с жиличкой моей.

— И что?