К началу нового музыкального фестиваля принц снова появился в Мюнхене. Они опять встретились в кафе «Кулиса». Чего Гутхауз больше всего опасался и о чем нетрудно было догадаться, то и случилось: принц осведомился о положении вещей, а именно о Венере.
По пути в кафе Гутхауз принял решение покаяться, мужественно признать свою вину и обратиться к принцу с просьбой позволить ему частями возвращать деньги, взятые за невыполненную работу и стоимость мраморной глыбы, что, принимая во внимание доходы Гутхауза, растянулось бы лет на сто. Но чем ближе Гутхауз подходил к «Кулисе», тем быстрее убывала его мужественность, и она совершенно испарилась, когда он через оконное окно увидел приветливого, дружески улыбающегося принца. «Почти готово», – солгал он. Принц опять заказал шампанское.
Тот факт, что Венера в действительности не существовала и предъявить было нечего, подвигло Гутхауза на новую вспышку мужественности: он мужественно, упирая на свою чувствительность, как художника («произведение почти готово, но оно в высшей степени хрупкое, вы же понимаете, ваше высочество…»), отказался продемонстрировать принцу свою работу.
– Хорошо, хорошо, я понимаю, – сказал принц, – но когда она будет готова? Я уезжаю в Зальцбург на пару представлений, затем в Байрёйт, 13 августа я снова буду в Ницце, а 20 августа уеду на полгода на мою ферму в Манитоба. Вы полагаете, Венера будет готова до моего отъезда?
«Вот об этом я не подумал», – пронеслось в голове Гутхауза, но он сказал:
– Безусловно. Я привезу ее в Ниццу 18 августа.
Голь на выдумки хитра. 18 августа Гутхауз действительно появился в Ницце. (Ему была выдана очередная, но меньшего размера, сумма – на транспортные расходы.) Принц указал Гутхаузу место, где на просторной, пронизанной солнцем вилле должна быть установлена Венера, после чего Гутхауз попросил его удалиться до момента показа.
– Само собой разумеется, – сказал принц. – Но разве вы один сможете установить статую? Не нужна ли вам помощь моих людей?
– Нет, нет, благодарю, – быстро ответил Гутхауз, – со мной прибыли мои люди, вы же понимаете, ваше высочество…
– Вполне, – сказал принц и исчез в саду.
С Гутхаузом прибыла только его подруга Эви. Он раскрасил ее в белый цвет и поставил на предусмотренное для Венеры место.
Принц был в восторге.
– Мне кажется, – сказал он, – что я вижу, как она дышит.
Он приказал подать шампанское. Гутхауз попросил позволения выпить его в саду. Принц неохотно расстался с произведением искусства, но уступил капризу скульптора. За это время Эви отдохнула. Потом Гутхауз заявил, что хочет внести еще небольшие поправки, кое-что дополнительно отполировать, вошел в помещение и сказал Эви:
– Ничего не поделаешь. Тебе придется постоять здесь до вечера. Ты не замерзнешь. Твою одежду я возьму с собой. Когда принц отправится спать, ты выскользнешь наружу, только не забудь разбить большое окно. Принц должен думать, что здесь была кража со взломом, во время которой Венеру похитили.
Однако Гутхауз не в достаточной степени учел энтузиазм принца. Он сидел перед Венерой и пожирал, если так можно выразиться, ее глазами; в сумерках, а затем при лунном свете она казалась еще более живой и совершенной – а потом Эви больше не выдержала, спустилась, а точнее – упала с цоколя, принц подхватил ее…
…и менее, чем через месяц он женился на ней в Монитоба.
Гутхауз бушевал. Он судился из-за остатков гонорара. Проиграл. (Чтобы прояснить эту с юридической точки зрения более чем сложную ситуацию, потребовалось специальное расследование.) Гутхауз впал в гнев и ярость. Он вылепил новую Эви из искусственного меда. (Настоящий мед был слишком дорог и к тому же вряд ли пригоден, не подходил даже самый густой мед из цветов львиного зева.) И в один прекрасный день Эви из искусственного меда треснула ровно посередине по всей длине и родила сына, который тут же воспарил ввысь и долетел до солнечной колесницы, но Гелиосом[xi] был не принц, а Гутхауз: Гелиос Гутхауз, Пигмалион наоборот.
А вот история придворного йодлера[xii] короля Людвига II. Он звался Поликарпом Пигером и был сыном одной из кормилиц. Дед короля, Людвиг I, одна из самых блистательных фигур немецкой истории того столетия, романтик на троне, восторгавшийся одновременно как немецкой самобытностью, так и эллинизмом, образовавшуюся после кончины последнего баварского королевского шута, некоего Йозефа Леонарда Пойсса, вакансию больше шутам не предоставлял, а в духе наступившей между тем эпохи Просвещения, равно как и прогресса, преобразовал в должность придворного йодлера. Это место, практически являвшееся синекурой, большей частью занимали внебрачные сыновья младших принцев из дальних боковых ветвей королевского дома, а именно те бастарды, которые не стремились ни к военной, ни к духовной карьере.
С которым именно из принцев согрешила вышеупомянутая кормилица, как обычно, замяли; плод греха, тоже уже упомянутый Поликарп, бойкий парень с черными кудрявыми волосами, столь типичными для баварцев не германского, а кельтского происхождения (черные кудри и ярко-голубые глаза), приблизительно в 1870 году стал придворным йодлером, в 1875 году – лейб-йодлером, а в 1879 году – лейб-обер-йодлером, не издав при этом в присутствии короля ни единого ликующего клича.
Только тогда, когда умер Рихард Вагнер, король отважился вызвать лейб-йодлера (на существование которого обратил его внимание секретарь кабинета министров фон Пфистермейстер) в Линдергоф, чтобы послушать йодли. Пфистермейстер указал королю на лейб-йодлера, потому что правительство изъявило желание упразднить должность придворного йодлера, что побудило короля, само собой разумеется, поступить наоборот, а именно поднять эту должность на две ступени выше. Тем самым лейб-оберйодлер был приравнен к генерал-майору, к рукоположенному епископу, к болотному фогту первого класса, к верховному придворному докладчику или к придворному хранителю галош.
Незадолго до своей смерти король, снова (на сей раз в Нойшванштайне) внимая йодлям Поликарпа Пигера, прочитал в трудах датского философа Румора, что душа умирающего переходит в потусторонний мир с теми акустическими ощущениями, которые были у нее в последние мгновения жизни. И с теми же ощущениями она продолжает парить в вечности. Таким образом (как полагал Румор), следует обратить особое внимание на то, чтобы в момент смерти получать по возможности приятные ощущения и слушать прекрасную нежную музыку.
Почти никому не бросилось в глаза, что накануне тех самых драматических июньских дней 1886 года король вел себя на редкость спокойно и ко всеобщему удивлению почти апатично, что он терпеливо перенес все – свою депортацию в замок Берг, медицинский осмотр, произведенный доктором фон Гудценом, не чиня при этом никому никаких препятствий, что на подписанный принцем-регентом Луитпольдом указ об учреждении над ним опеки он бросил всего лишь усталый (некоторые полагали: презрительный) взгляд, что единственное, на чем он упорно настаивал – это чтобы вызвали придворного обер-йодлера Пигера. Чтобы не раздражать короля, по совету Гуддена так и поступили.
События, связанные со смертью короля, как известно, до сих пор не поддаются объяснению. Она окутана легендами, и попытки серьезного с исторической точки зрения исследования происшедшего потерпели сокрушительную неудачу, так как до сих пор никто не обратил должного внимания на тот факт, что, когда король ушел под воду, на берегу находился Поликарп Пигер. Поликарп исполнял йодли. Он исполнял специально для этого случая сочиненный им по тайной просьбе короля йодль, выстраданный Королевский йодль, йодль потрясающей красоты.
Ни до, ни после этого Поликарп никогда не исполнял этот йодль, один лишь единственный раз в тот самый день в июне 1886 года прозвучал он над озером, не услышанный никем, кроме короля, потому что король – чтобы ненавистный враг не слышал йодлера – уже затолкал Гуддена под воду. Король медленно, устремив взор на Поссенгофен, вошел в озеро и еще раз кивнул Поликарпу, который, захлебываясь от слез, посылал в небо последние звуки…
Принц-регент незамедлительно навсегда упразднил должность придворного йодлера. Чтобы обеспечить Поликарпа Пигера, который был хотя и незаконным, но все же двоюродным братом принца-регента, в соответствии с приличиями и рангом занимаемой им прежде должности (и NB! – чтобы по возможности удалить его с глаз долой), было решено отправить его рукоположенным епископом в Пассау, но его так и не смогли найти.
Король, облаченный во все великолепие своих одежд, сопровождаемый трелями королевского йодлера, вознесся вверх на раковине, в которую были впряжены шесть лебедей. А придворного йодлера Поликарпа Пигера он сразу же превратил в мраморную статую: характерно обнаженную, на ногах, как атрибут его придворного ранга, гольфы, во рту любимая трубка (подарок короля), в руке букетик эдельвейсов.
