Он бросил на нее взгляд своих черных горящих глаз и поразился, сколь прозрачными казались в лунном свете опущенные веки женщины. Она слушала его, не проронив ни слова.
Он приблизил свои губы к губам женщины; она не оттолкнула его, но и не ответила на поцелуй.
Какое-то время назад, еще до войны, когда его начали приглашать с концертами в Англию, он снял здесь дом – небольшой коттедж. «Это было своевременным решением, – горько усмехнувшись, подумал дирижер, – хотя ни я, и никто другой не мог предположить, что Франция падет так скоро».
Это был обычный домик, каких много на побережье. Два этажа, двускатная крыша; гостиная, столовая и кухня внизу, две спальни и ванная наверху. А что в мансарде?
– Одну спальню я использую под кладовку – улыбнулся Габриэль. – У музыканта всегда слишком много хлама. Я еще не стар, но у меня уже скопилось столько всего – партитуры, ноты, наброски, эскизы костюмов, декорации, книги по искусству, что угодно…
Она смотрела на него, не мигая.
– Я могу спать в гостиной.
Женщина чуть было не пожала плечами, но передумала, увидев лестницу на второй этаж. Она была такой крутой, почти вертикальной, что, казалось, подниматься по ней придется на четвереньках, цепляясь за перекладины руками и ногами, как плющ, как животное, как обезьяна.
Она отвела взгляд.
– Ладно. Как хочешь.
Он помолчал, потом сказал, что уже поздно, на кухне есть яйца, колбаса, кофейник, может, немного черствого хлеба и засохшая головка чеддера.
Она отказалась. Ей хотелось как можно раньше увидеть море.
– Смотреть особо не на что, – ничто на свете не могло стереть с его лица любезную, всегда немного ироничную улыбку. – Берег тут низкий, никакой романтики. Все красоты дальше от побережья, там, где мы проезжали ночью. Кэстербридж. Колизей римлян. Неторопливый шепот ветра. Я люблю даже самые пустынные места, мне нравится думать, что позади остались рудники, меловые холмы, вековечные залежи глины. Все это подталкивает тебя по направлению к морю, словно сила и красота английской земли сосредоточились в этом импульсе – заставить тебя двигаться к морю, подальше от земли, уставшей от своего унылого и дождливого одиночества… Гляди, там, на противоположной стороне, маленький скальный островок, без единого деревца; представь, сколько лет назад он возник из морских глубин или оторвался от земли – это даже не тысячи, а миллионы лет…
Жестом вытянутой руки он указал направление.
– Сейчас из-за войны маяк на острове не работает. То the Lighthouse![12] Никакой Вирджинии Вулф, – засмеялся Габриэль.
Но у нее осталось иное впечатление от зимней ночи, от ослепительной красоты природы, заледеневшей, но пышной, ярко-зеленой; она благословила дороги, обсаженные деревьями, потому что они давали защиту от смерти, грозящей с небес…
– По-настоящему красиво западное побережье, – продолжал Габриэль. – Корнуолл – это равнина, которую вересковые пустоши теснят к Атлантическому океану. На этом побережье всегда идет борьба. Скалы наступают на океан, а океан на скалы. И видно, как побеждает море; вода подвижна и изменчива, земля тверда и неподвижна, но их встреча великолепна. Гранитные стены вздымаются на триста футов над морем, давая отпор сокрушительному натиску Атлантики, но ведь эти скалистые обрывы и появились в результате непрекращающихся атак могучего океанского прилива. Определенно чувствуется превосходство.
Габриэль обнял певицу за плечи. Так холодно в предрассветный час на берегу моря… Она не оттолкнула его руку.
– Защита земли от моря – это камень. Здесь очень много пещер. Серебристый песок. Прежде, говорят, пещеры были логовом контрабандистов. Но следы на песке выдавали их. Помимо этого, здесь мягкий климат и пышная растительность, благодаря Гольфстриму, который обогревает всю Европу.
Она взглянула на Габриэля, высвободившись из его объятий.
– Я мексиканка. Меня зовут Инесса. Инесса Розенцвейг. Почему ты не спросил меня раньше?
Габриэль слегка нахмурился, однако тут же его улыбка стала еще шире.
– Мне не нужно знать ни твое имя, ни откуда ты.
– Пожалуйста, не смеши меня.
– Извини. Ты певица, которая отделилась от хора, чтобы доверить мне свой голос, прекрасный, особенный, да, но еще немного дикий, нуждающийся в шлифовке…
– Спасибо. Я не напрашивалась на комплименты.
– Ладно. Просто голос, нуждающийся в обработке, как английские равнины.
– Видел бы ты заросли мескита[13] в Мексике, – беззаботно сказала она, меняя тему.
– В любом случае, – продолжил Габриэль, – женщина без имени, аноним, чей путь однажды ночью пересекся с моим. Женщина без возраста.
– Романтика!
– И которая увидела, как я писаю в переулке.
Оба расхохотались. Она опомнилась первой.
– Женщина, которую берут с собой на уикенд и забывают в понедельник, – напомнила Инесса, развязывая шарф и позволяя утреннему ветру растрепать ее медно-красные волосы.
– Нет, – Габриэль обнял ее. – Женщина, которая появилась в моей жизни не случайно и идеально мне подходит…
Что он хотел этим сказать? Он ее заинтриговал, и поэтому Инесса ничего не ответила.
Они пили кофе на кухне. Светало медленно, как это бывает в декабре. Инесса огляделась: незатейливый кирпичный дом, беленые стены. Книг в комнате немного – по большей части французская классика, что-то из итальянцев, разные издания Леопарди, поэзия Центральной Европы. Продавленный диван. Кресло-качалка. Камин, а на полке над ним – фотография совсем молодого Габриэля. На ней он выглядит еще подростком, не старше двадцати. Габриэль стоит, обнимая за плечи юношу, который с виду кажется полной его противоположностью – светлый блондин, он широко улыбается, и его открытая улыбка не таит загадки. Это был образ беззаветной дружбы, всепобеждающей и горделивой, – той гордости, которую испытывают два человека, в юности обретшие и признавшие друг друга и полагающие, что их дружба – это единственная счастливая возможность найти свою дорогу в жизни. Они всегда были вместе. Отныне и навсегда…
В комнате были еще две деревянные скамеечки, стоявшие на некотором расстоянии друг от друга – как инстинктивно поняла Инесса, это расстояние соответствовало длине человеческого тела. Габриэль тут же объяснил ей, что в Англии в деревенских домах всегда держат две одинаковые скамеечки, чтобы ставить на них гроб во время бдения над телом покойника. Когда он покупал дом, эти две скамеечки так и стояли, и Габриэль не стал их трогать и передвигать из какого-то суеверия – он улыбнулся – или чтобы не потревожить призраков, живущих в доме.
– Кто это? – спросила Инесса, пригубив кофе и не отрывая взгляд от фотографии; казалось, она не слушала рассказ маэстро о местных традициях.
– Мой брат, – просто ответил Габриэль, отводя взгляд от погребальных скамеечек.
– Вы совершенно не похожи.
– Ну, я сказал брат, а мог бы сказать товарищ.
– А вот мы, женщины, между собой никогда не называем друг друга сестрами или товарищами.
– Солнышко, подруга…
– Да. Полагаю, мне не следует настаивать. Извини. Я не любопытна.
– Нет-нет. Только давай договоримся, Инесса. Если ты хочешь – не настаиваешь, а просто хочешь, – чтобы я рассказал о себе, тебе тоже придется рассказать о себе.
– Хорошо, – рассмеялась она, ее позабавило, как Габриэль повернул разговор.
Молодой маэстро обвел взглядом свой отнюдь не роскошный домик и сказал, что лично он вообще бы обошелся без мебели и без утвари. В пустых домах царит эхо, царят – если мы умеем слушать – голоса. Он приехал сюда, – тут он пристально посмотрел на Инессу, – чтобы слушать голос своего брата…
– Твоего брата?
– Да, потому что прежде всего он был моим товарищем. Товарищ, брат, ceci, cela[14] и все в таком роде…
– А где он сейчас?
Габриэль отвел глаза. Взгляд его сделался пустым.
– Не знаю. Ему всегда нравилось таинственным образом надолго исчезать.
– Он не связывался с тобой?
– Было несколько писем.
– Выходит, ты знаешь, где он?
– На письмах нет ни даты, ни обратного адреса.
– А откуда они приходят?
– Последний раз мы виделись во Франции. Поэтому я и выбрал это место.
– Кто их тебе приносит?
– Отсюда рукой подать до Франции. Я даже вижу берег Нормандии.
– А о чем он тебе пишет в письмах? Извини… Сожалею, но ты мне сам разрешил…
– Да. Ладно, не волнуйся. Ну, он любит вспоминать нашу молодость. Скажем, как он мне завидовал, когда я приглашал танцевать самую красивую девушку, и мы были в центре внимания. Он сознается, что ревновал меня, но ревновать кого-то означает, что человек настолько важен для нас, что не хотим его ни с кем делить: ревность, Инесса, а не зависть. Зависть отравляет нас ядом бессильного желания быть другим. Ревность же облагораживает – мы хотим, чтобы другой стал нашим.
– А каким он был? Он сам не танцевал?
