Осваиваю еще один материал — «клейстер». Делается он так: чуть не вся «хата» сидит и пережевывает черный хлеб. Затем кто-нибудь протирает полученную кашицу через тряпку. Полученное тесто смешивается с пеплом от жженой бумаги. Получается материал черного цвета, вполне пригодный для лепки. Высыхая, он становится твердым и прочным как камень. Можно делать его и цветным. Тогда в тесто добавляется вместо пепла цветная паста. Обычно из него делают четки или кубики для самодельных нард. Иногда — шашки или утерянные шахматные фигурки. Я как-то сделал фигурку негритянского воина — масая со щитом, копьем, браслетами и султаном пушистых ярких нитей из распущенных носок. Вставил белые шарики рыбьих глаз, выловленных из ставридовой ухи, из этого же материала было изготовлено ожерелье на груди. Зубы оскаленного в свирепой гримасе рта — из рыбьих же костей. Фигурка понравилась и тут же было продана кому-то из «покарей» за неожиданно большое количество чая. После этого у меня появились постоянные клиенты, в основном, из офицерского состава.
Жалоба моя гуляла где-то около года. Приезжавшая дважды на свидание жена сообщила о перенесении рассмотрения ее на новый срок в связи с тем, что дело «еще не пришло в Краснодар» (а прошло-то более месяца!), затем «что-то напутала судья»…
Запомнилось ликование всей тюрьмы в связи со смертью Черненко. Сообщение об этом было встречено ликующим ревом, бряцанием кружек и мисок. Думаю, такими же проявлениями восторга встречались аналогичные сообщения о кончине Брежнева, Андропова…
В связи с этим хочу высказать следующее свое соображение.
Тюрьма, зона — кузница антисоветских настроений. Оказавшийся здесь невиновный человек — потенциальный враг существующего режима. Этого он никогда не простит. Незаслуживаюших столь строгого наказания, как лишения свободы, людей в местах лишения свободы колоссальное количество. Велико и число безвинно осужденных. Все это происходит о причине полной безответственности и неподконтрольности прокуратур. Ответственность за должностные преступления внутри этой организации сведена к нулю царящей в ее недрах профессиональной солидарностью и клановостью. Мне кажется, надзор за прокуратурой должен входить в прямые обязанности КГБ. Ни один шпион или диверсант не несет такого ущерба безопасности государства в виде подрыва авторитета правящего режима, как деятельность некоторых судей и прокуроров. Аппелируя в вышестоящие инстанции, незаконно осужденный сталкивается с системой прямого укрывательства поправших закон служителей Фемиды. Выражается это в постоянном «отфутболивании» жалоб тем же людям, против кого они направлены. Это не только дает возможность виновным привести документацию в соответствие с жалобой, где, как правило, приводятся слабые места обвинения, не только скрыть следы указанных в жалобах нарушений законности, но и полностью подрывает веру в справедливость политического строя. Нельзя забывать не только об искалеченной судьбе самого пострадавшего, но и его родственниках и друзьях, делающих соответствующие выводы из в общем-то частного случая. А поскольку все прокуроры и судьи являются членами коммунистической партии, их безнаказанность порождает соответствующее отношение к партии. Одно из самых ругательных слов в местах лишения свободы — «коммуняка». Слово это уже давно вышло за пределы участков, обнесенных колючей проволокой…
Апрель выдался жарким, началась настоящая пытка. От накалившихся на солнце решеток и «ресничек» пышет жаром. И, конечно же, работает паровое отопление! Причем, исправно, без перебоев, чего так не хватало зимой…
Ответа на кассационную жалобу нет. По временам охватывает такое отчаяние, что уже давно принял бы припасенное в заветной коробочке лекарство. Но решил ждать до праздника. Кроме того, хочется исключить всякую возможность неудачи. Я уже давно сплю на одной из двух угловых «шконок». После короткого инцидента в прогулочном дворике я здесь «в авторитете». Бокс — он и в тюрьме бокс! Но столь высокий социальный статус ни в коей мере не мирит меня с неволей.
В ночь с 1 на 2 мая чувствую — все!… Все спят. Только за столом сидит спиной ко мне «Румын», пишет «малевку». Прохожу к крану: надо набрать в кружку воды. Прошу Сергея не будить меня к завтраку — сам встану на проверку. Необходимо усыпить бдительность ребят и выиграть время. По моим подсчетам, где-то третий час ночи. Черт знает, сколько времени требуется для того, чтобы действие лекарства было необратимым! Оглядываюсь по сторонам. Все спят. Открываю коробочку. Она почти полная. Запускаю ложку в порошок, давясь и подавляя приступ тошноты и отвращения, съедаю содержимое банки. Приходится делать короткие перерывы, чтобы выпить пару глотков воды. Приняв лекарство, допиваю кружку и ложусь на правый бок, спиной к свету. Голову накрываю курткой и засыпаю…
До сих пор на знаю обстоятельств своего «воскрешения». Помню себя идущим, как во сне, по какому-то коридору со свернутым матрацем в руках. Чистая белая комната. На окнах решетки. Два ряда двухъярусных кроватей. Свет отражается на никелированных дужках. Картина непривычная. Осматриваюсь. Заметив, что я проснулся, на кровать рядом присаживается стриженный наголо парень. Что-то говорит, но я не воспринимаю смысла сказанного. Усилием воли фиксирую внимание на словах собеседника. Вступаю в беседу. Выясняется, что вчера был День Победы. То есть сегодня 10 мая. Показывает на стоящую рядом на тумбочке прикрытую газетой миску. Это оставленный мне завтрак. Отрицательно качаю головой. Есть не буду. Жить не хочу.
Через три дня вызывают в коридор. «Попкарь», с любопытством поглядывая на меня, ведет по коридору тюремной больницы и останавливается перед дверью с табличкой «Невропатолог». Открывает ее и жестом приглашает войти. В комнате три офицера. Кроме женщины-врача в белом халате, узнаю зама по оперативной работе, главного «кума» капитана Кузьменко. Второй — майор — зам по режиму. Подполковник, сидящий у стола, мне незнаком, но догадываюсь: начальник СИЗО. Вежливо приглашает присесть. Интересуется причиной голодовки. Объясняю вполне популярно: «Не хочу жить». Деталей беседы не помню, но в целом речь шла о том, что если я дам слово больше не осуществлять попыток самоубийства, меня переведут в качестве художника в хозобслугу и будут всемерно содействовать в моих поисках справедливости. Твердо заявляю, что никаких обещаний давать не буду и голодовку не прекращу. Через день я уже в зоне — даже не ознакомившись с ответом кассационного суда.
Просыпаюсь от звона посуды. Принесли завтрак. Запах жареной рыбы. Сразу засосало под ложечкой. Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю. Слышу, как переговариваются, чавкают, скребут ложками больные. Это вызывает раздражение, но самолюбие не позволяет показать, что не сплю.
Собирают посуду. В дверь заглядывает фельдшер Геннадий.
«Не ест?». «Нет». Подходит ко мне, трясет за плечо. Поворачиваюсь и напоминаю в своем заявлении. «Здесь есть не буду».
После проверки в дверь заглядывает ДПНК Чертовских («Черт») — утренний обход. «Вольному» доктору даю понять, что никакой компромиссный вариант меня не устраивает. После обхода приглашают в кабинет врача, где меня ожидает майор Семенюк. Александра Владимировича перевели к нам из какой-то зоны в Сибири, где он был замполитом. По слухам, там «по пьянке» перестрелялись офицеры, за что и был наказан замполит. Здесь он на должности инструктора при нашем замполите, капитане, выбившимся на эту должность из … шоферов. Семенюка у нас уважают за порядочность и умение оценить человека, полностью абстрагируясь от приговора. Вообще, из среды нашего офицерского состава выделяется по многим параметрам, включая интеллект. Но ему это прощают за маленькую слабость, объединяющую всех погононосителей, исполняющих хоть и неблагородную, но весьма благодарную службу защиты общества от нас. Я имею в виду отсутствие иммунитета к соблазнам известного напитка, хранящегося, как правило, в стеклянной посуде.
«Что же ты, а? А мы-то собирались представлять тебя на „химию“…» «Одна треть есть?». «В конце апреля». «Ну вот видишь, через месяц. А ты вот такой фортель выкинул… Чего не ешь-то?». Объясняю, как могу, что в изоляции не нуждаюсь и требую перевести в общую палату. Об истинной причине не распространяюсь. Но Семенюк как бы угадал мои мысли: «Тебя переведут, а ты еще чего удумаешь…» Убеждаю его, что если чего и «удумаю», то здесь, в изоляторе, хотя и меньше возможностей, но больше желания. К тому же в этом помещении мне, скорее всего, уготована мученическая кончина от «чрезмерного неупотребления продуктов питания», как сказал бы Андрей Платонов. Похоже, последний довод убедил Александра Владимировича, и после обеда, очевидно, по его указанию меня переводят в общую палату.
