Владимир Домашевич - Финская баня

Свежие, помолодевшие, особенно хозяин, потому что его сын Юхан и батрак Колотай и так были молоды, они пошли на кухню, где их ждала хозяйка, которая сразу оживилась и стала выставлять с плиты на стол готовые блюда, может, даже уже перегретые.

Сам Хапайнен занял центральное место за столом, по правую руку от него сел Юхан, а Колотаю он указал на место в торце стола. Место хозяйки было напротив мужа и сына, но она не спешила его занимать — хватало забот: что–то снимала с плиты, ставила на стол. Пахло шкварками с жареным луком, на сковороде пищала яичница — очень это похоже на наше, — подумал Колотай.

Хозяин вдруг встал из–за стола, за который только что сел, стукнул себя пальцем по лбу, сказав что–то по–фински, и вышел в сени. Через несколько минут он вернулся с плоской граненой, из темного стекла, бутылкой, закрытой белой фарфоровой пробкой на проволочных пружинках: нажал на рычажок — и бутылка открывается. Такие бутылки Колотай видел на Случчине, и говорили, что это немецкие, еще с той, первой мировой войны.

Хапайнен поставил бутылку на стол, перекрестился всей ладонью и обратился к Колотаю по–русски:

— После бани нужно немного согреть душу. На улице зима. Как ты считаешь, Васил?

— Я с вами согласен, — ответил Колотай. — У нас тоже так заведено: после бани обязательно должна быть рюмка. Или кружка пива.

Хозяйка у плиты неожиданно спросила тоже по–русски:

— Если есть деньги?

— Даже если последняя копейка, — ответил Колотай. — Потом пойдешь занимать, но после бани нужно промочить горло.

— А что значит «занимать»? — переспросила хозяйка. Глаза ее из–под козырька синей шапочки–чепчика смотрели как–то удивленно.

Колотай тоже удивился: ну и люди, не знают, что такое занимать! Да если бы у нас не занимали друг у друга, то многие умерли бы от голода.

— Занимать — это брать у другого, например, полбуханки хлеба, а потом возвращать уже свой, но тогда, когда его испекли. Или четверть муки — на блины, или даже той же соли: вот вышла вся, а в магазин идти далеко, зима, холод, а у соседа занял — и порядок. А потом отдашь, когда купишь. У нас это считается нормальным, мало кто не занимает. Разве кто побогаче — у таких всегда все есть.

— Так у вас этих, кто побогаче, как ты говоришь, не так уж много, а так все бедные, которые занимают друг у друга?

Колотай даже растерялся: такой неожиданный вывод сделала хозяйка из его простых объяснений! Он никогда сам об этом не задумывался! А тут вдруг такой поворот. Очень странно!

— Так обобщать, может, и не стоит, но богатых у нас и правда немного, потому что их раскулачили, вывезли в Сибирь, а в основном — победнее, колхозники, у которых есть корова, пара свиней, овечек, кур, гусей — и все.

— А что это у вас за колхозы? — не отставала хозяйка. Она сняла сковороду с плиты и разложила яйца и шкварки на тарелки перед мужчинами.

Хозяин тем временем наполнил круглые хрустальные рюмки светлой жидкостью из своей темной бутылки.

Колотай почувствовал себя снова студентом — как на экзамене по политэкономии. Попробуй только ошибиться с ответом — и отхватишь «неуд». Он объяснял долго и довольно путано. С его слов получалось, что колхозы — это такая форма хозяйствования, когда все принадлежит колхозу, или, точнее, государству. Людям в колхозах живется нелегко, многие убегают в города, хотя и удрать непросто, потому что у колхозников нет паспортов, они просто привязаны к тому месту, где живут.

Хозяин и хозяйка смотрели на него, как на человека с другой планеты — такое выражение читалось на их удивленных лицах. Видимо, они ожидали, что он начнет хвалить свою систему, а он говорит то же, что рассказывают о ней все те, кто более–менее знает о жизни своих восточных соседей. Они ожидали увидеть в нем агитатора, советского агитатора, а он стал агитировать совсем не в ту сторону.

Наконец хозяин прервал разговор, сказав, что хватит соловья баснями кормить, нужно выпить и закусить, и они все четверо: трое мужчин и женщина — подняли свои рюмки и выпили.

Колотаю показалось, что это какая–то крепкая самогонка, но без обычного самогонного привкуса, однако пошла хорошо: сразу потеплело в груди, мягко легла в желудке. Вскоре он почувствовал, что хмелеет — проголодался, да и не пил с того времени, как попал в плен, на позициях им давали по маленькой бутылочке — для согрева ног, как шутили бойцы.

Разговор тем временем то затухал, то начинался снова. Иногда вставлял слово и Юхан: он что–то спрашивал у отца или матери, они ему что–то объясняли, а он вроде не верил и только мотал головой. Они все ели, пили, говорили. Теперь подошла очередь вопросов от хозяина: его интересовало, правда ли, что в Советах большие репрессии, посажено в тюрьмы и вывезено в Сибирь и на Север, на Соловки много людей, так называемых врагов народа. И что среди этих врагов много военных, больших начальников — маршалов, генералов. Он спрашивал, действительно ли они враги, не наговоры ли это на людей, которые не желают добра сталинскому режиму? Колотай чувствовал, что Хапайнен знает обо всем, что происходит в Советском Союзе, не хуже его самого, но он хочет услышать из первых уст, что это правда или неправда. И Колотай его не разочаровал: да, в Советах много жертв, и преимущественно среди людей образованных, разумных, которые хоть и не стали врагами режима, но могут стать в любой момент. Идет война на опережение, война безжалостная и жестокая. Это, если можно так сказать, не только большое кровопускание, но и постепенное обезглавливание народов Советского Союза, особенно малых народов — чтобы даже забыли, кто они, чтобы знали только их главного защитника — родную коммунистическую партию и великий русский народ во главе с гениальным вождем Иосифом Сталиным.

Говоря так, Колотай чувствовал шкурой, что он произносит такую крамолу, за которую дома ему бы не миновать Сибири или Соловков. Но вернется ли он когда–нибудь домой — еще неизвестно, поэтому говорил то, что думал — пусть знают и эти люди, их соседи, которые уже однажды испытали, что значит быть под пятой великой империи.

Колотай проснулся вдруг, как от удара: где я? Но постепенно оцепенение проходило: вспомнился вечер, баня–сауна, потом ужин с чаркой, долгий разговор, расспросы. Видно, лишнего наговорил, не стоило так глубоко залезать в политику. Но что уже поделаешь? За столом молчать нельзя, тем более — в его положении. Кто он здесь? Чужеземец, пришлый, приблуда… Вот лежит на чужой постели, в чужой кровати, в чужом доме. Все чужое, и сам он здесь чужой. А что поделаешь? Могло быть и хуже. Разве неделю назад он мог подумать про такой финал? Мог предположить, что его убьют, что ранят, но чтобы попасть в плен живым–здоровым, только слегка оглушенным — о таком не думал, не гадал. А вот ведь жизнь выкидывает неожиданные штуки. Еще и какие штуки! Скорее всего — тупик. И как из него выбираться? Но долой рассуждения! Нужно собираться, нужно тренироваться. Хапайнен что–то задумал. Может, и что–то стоящее. Почему–то к этому человеку у него невольное уважение, может, даже немного похожее на то, какое у него было к своему отцу: он умный, рассудительный, он сделает так, как нужно, он выберет сам лучший вариант из тех, которые есть, — и не ошибется, потому что у него опыт, у него природное чутье — интуиция, которая его никогда не подводила. Ему можно верить… Так и Хапайнен. Он ставит на него, Колотая, сводит со своим сыном. Лыжи, тренировки. Одним словом, дорога. Домой? Недаром финн спрашивал у Колотая, хочет ли он домой. Это ключик к его замыслу. Только куда ведет эта дорога? Вот вопрос: если назад, на восток, то для этого не надо никаких тренировок, расстояние здесь небольшое. Значит, что–то другое. Но что? Ах, как хочется заглянуть за край горизонта, увидеть, что там тебя ждет! Однако потерпи — на хотение есть терпение.

Однако хватит валяться в постели, это не дома, и не в гостях. Тебя ждет какая- то работа, может, даже и тяжелая, а может, и приятная: пилить дрова, колоть чурбаны или пни. Такую работу он любил, это лучше любой физкультуры.

Он надел свой новый спортивный костюм, помахал руками, чтобы убедиться, так ли он на нем сидит, как нужно, и не почувствовал никакой особенной перемены: там была армейская плотная, даже тесноватая форма, а это просторный легкий гражданский костюм, который нигде не жмет, не мешает, не ограничивает. Вот что значит форма! Недаром к ней такое отеческое внимание и уважение в каждой стране, в каждой армии: чтобы твой солдат или офицер выглядел лучше всех остальных. Чего нельзя было сказать о сегодняшней Красной армии, — подумал Колотай. Далеко ей было до бывшей царской армии, очень далеко…

Тут дверь скрипнула — и на пороге показался Хапайнен в обычной домашней одежде: теплых суконных штанах, в валенках–бурках, в синем форменном мундире лесной службы, без шапки. На полысевшей большой голове — серебристый пушок на темени, а немного ниже — такого же серебристого оттенка волосы.