А Светка меня достала, мельком глянув в мою сторону.
Ни одно животное не страдает бессонницей. Когда животному плохо, оно спит, отсыпается. И все проходит. Бессонница — состояние души, а у зверей, говорят, нет души. Нервная система животного как броней закрыта инстинктами. А у человека — сознание, подсознание, мифическая душа… Хорошо быть человеком. Но даже просто быть человеком — уже труд.
Ночь. Сознание с подсознанием говорят: надо спать. А душа (ох уж эта душа!) дергается то в сердце, то в печень, то в мозгах. И я не сплю, курю, хотя давно уже дал себе слово не курить ночью.
По потолку скользят блики от проезжающих где-то машин. Они так далеко, что не слышно даже гула. Блики стекают на стену, на груду железа в углу. Железо поблескивает: маленькая штанга, гантели, гиря. Спал я ночью или не спал — утром проделываю весь комплекс. Потом бегаю, как дурак, три круга вокруг карьера. Душ. Это надо делать. Я не знаю, почему это надо, но чувствую — без этого пропадешь…
Приемник бормочет, «Маяк» передает погоду. В Афинах, говорит, будет двадцать пять градусов, в Будапеште — восемнадцать. В Нью-Йорке… Всю жизнь мечтал узнать, сколько будет градусов завтра в Афинах, Нью-Йорке…
Далекие, далекие страны. Ты никогда в них не был и не побываешь, извозчик. Крути руль и смотри на дорогу. Радуйся, если к тебе сядет алкаш, тряси с него «капусту».
У тебя любовь. Лямур, как говорят в Париже… На семнадцатилетие приволок ей веник — семнадцать алых роз. Выложил за них кавказскому человеку на базаре полтинник. Сколько пьяных надо тряхнуть за полтинник?
А она приняла как должное. Удивилась, похоже, только ее мать. Странновато на меня сейчас поглядывает. А черт с ней, с тещей (ха-ха).
Светка собралась ехать в деревню. Сдаст последний экзамен за школу, поедет на лоне природы готовиться в пед.
Ума нет — идут в пед. Стыда нет — идут в мед…
Господи, господи. Черт бы все это побрал…
Надо брать отпуск, нервишки стали дрянь. На работе устроил вчера балаган из-за трешки. Не из-за трешки, конечно, из-за ее отъезда — сознайся хоть себе.
…Около пивбара-«видюшника» машут.
Торможу.
Ребята тепленькие стоят, дух пивной перемешался с духом бензиновым. Трое провожают четвертого. Он открывает заднюю дверцу, прощается «по-петухам». Красномордые, с большими руками, они не могут никак расстаться: мой клиент у них вроде начальника.
— Ну, давайте, кенты! — Наконец садится. Машет рукой. Они ему машут. Заискивающе несколько. Он не из тех, кто задавлен своими комплексами, живет, поджав хвост, растормаживаясь только «ужалившись». Нет, это лидер. Лидер в своей среде.
— Рэкс, — удостоил вниманием наконец меня. — Трогай.
Я смотрю на него в зеркало: тощий, остролицый. Таким носом можно ковырять сугробы. Курточка хорошая, импортная нараспашечку. На груди толстая золотая цепочка с крестом. Стрижка короткая, с проседью. Глаза — иначе не скажешь — торчат на лице. Посажены близко и торчат, как ржавые гвозди. Мерзкий взгляд. На пальцах, как расплывшиеся кляксы, голубеют наколотые перстни.
Один настоящий, золотой. Все при нем.
Отпустил кентов, расслабился.
Типичный кретин. Насмотрелся в «видюшнике» на прыжки Сильвестра Сталлоне или там Брюса Ли, накачался пивом разбавленным и вот — вообразил себя суперменом…
Я врубаю скорость — для него я спокоен. Хотя внутренне уже возбужден. Поднимается изнутри какая-то веселая злость, ведь я давно на «тачке», всяких насмотрелся ухарей.
— Куда едем?
— Рули, не менжуйся, — врастяжку, с ленцой, мол, водитель очкастый, роста не богатырского. Такого можно и поприжать, давануть на психику…
Ошибаешься, начальник. Но я молчу, рулю.
— Крути на «Северок», — дух пивной уже заполнил салон. — А где у тебя музыка? Сервис где?
Сервис. Слово-то какое… Меня так и подмывает сказать, что музыка будет на его похоронах.
Закуривает не спросясь. Кругом сыплет пепел. Харкает себе под ноги. Свинья. Сдерживаться все труднее.
Приехали. На счетчике около трояка. Если, думаю, заплатит — так черт с ним, пускай живет.
Открывает дверцу. Икает. Вылезает.
— Ну все, рэкс, свободен. — Хлопает изо всей силы, отпускает царским жестом. Платить не собирается.
— Эй, — говорю, — вы забыли заплатить.
— Что? Рэкс, это ты крякнул? — Выставляет два пальца вилкой. — Бык, потушу шнифты.
Я резко открываю дверцу, выскакиваю.
— Башли, — говорю, — подгоняй.
Вилка летит мне в очки, но я уворачиваюсь, ныряю ему под руку и хватаю его за шиворот. Резко дергаю вниз. Он выше меня, но трухлявый. Трещит курточка. И он валится животом на капот.
— Рэкс! Завалю! — кряхтит, глаза выкатываются, на губах пена, как на пивной кружке. Такой оборот ему непонятен.
Я его не бью. Я еще никогда не бил клиентов. Просто стаскиваю его вниз и тыкаю мордой в колесо. Как котенка в наделанную им лужу. Так! И об асфальт рожей — общение с асфальтом полезно. Память укрепляет, чтоб не забыл, что такси у нас пока что платное. Обнимается с колесом. Картинка идиллическая, можно писать портрет или натюрморт. А он очухался немного и в кармане шарит, резать меня, тварь, видимо, собрался. Тут я уже злюсь по-настоящему — дергаю его. Н-на! — об дверцу башкой. Чуть-чуть глушу. Как рыбу об лед.
Прохожие останавливаются — место людное, напротив кинотеатр.
— Вж-ж-ж, — тормозит один таксист. — Вж-ж-ж… Вж-ж-ж… — второй, третий… Таксистская солидарность.
— Что за возня? — интересуются.
— Задолжал, — кратко информирую.
Таксисты довольны: так его гада! Должников надо давить.
Один из нашего парка, маленький, в кожаном пиджаке и кожаной же кепочке подбирается, хочет внести свою лепту — ногой по харе. Вклад, так сказать, в науку. Я его торможу рукой, годи, мол, земляк. Клиент уже готов. Он не делает попытки больше залезть в карман, я это делаю за него. Бросаю нож на переднее сиденье — так будет поспокойнее. Маленький таксист все же пролез к нему, тянет из нагрудного кармана рубашки паспорт. В паспорте тоненькая пачечка десяток — рублей около ста. Он протягивает мне красненькую, но я отвожу его руку.
— Мы в расчете.
Маленький таксист пожимает кожаными плечами: сует все на место.
— Ну что, — говорю, — дебил, хочешь еще за безденьги рассекать?
Он мычит что-то нечленораздельное — можно понять и как «да» и как «нет». Я его отпускаю, и он бредет не оборачиваясь. Куртка в лохмотьях, штаны в грязи. Обгадили — обтекай — формула известная наверняка и ему.
Я сажусь в машину. Руки на руле прыгают. Разъезжаемся. Слава богу, не было милиции. Я не побоюсь зайти в темный подъезд с тремя бичами, но милицию боюсь. Необъяснимый феномен.
У моста я останавливаюсь, чтобы выбросить нож. Рассматриваю эту штуковину: острый, с наборной ручкой. Красивый. Интересно, им когда-нибудь кого-нибудь резали?
Бульк — он идет на дно.
Сижу у Сашки Янца-Ганса. Ганс — он для всех и всегда. Даже для сестры он — Ганс. Его перекрестили с самого детства, и он не обижается. Вероятно, он и сам себя в третьем лице зовет «Гансом».
Ганс лежит на диване в трусах и майке, задрав ноги на спинку. Перед ним на столе стоит «Националь» и выдает какую-то тяжесть. Хардище ли, хэви ли металл — я в этом темный. Ударники колошматят на пределе, гитара взвивается до ультразвука, басы давят космическими децибелами.
Ганс — меломан. Меломаньяк, называет ласково он сам себя. У него два магнитофона, верток, куча кассет, катушек и дисков. А также имеется и голубая мечта. На кассетах записана музыка — металл, хард-рок, Новая волна и еще какие-то там роки, волны и прочая дребедень. Ганс может говорить об этом часами, оставаясь в другой, не заполненной звуками жизни, не очень разговорчивым, флегматичным парнем. Кассеты у него все фирмы «Денон», и обращается он с ними как сапер с проржавевшей фугаской, зацепленной экскаваторным ковшом. На катушках у него более близкий мне сорт музыки: Высоцкий (собран почти весь), Лоза (начиная от «Примуса» и остальные ролики), Брайтон-бич представлен довольно широко. Токарев (черный юмор, черная тоска), Гулько — этот — артист, за счет только голоса может вытянуть любой бездарнейший текст. Как он пел:
Не п-па-дайте духом,
поручик Голи-и-цин,
корнет Оболенский,
налейте вина!
Сейчас гласность, можно и это петь. Малинин, кажется, бегает такой, с косичкой, и рычит с надрывом: «А в комнатах наших сидят комиссар-рр-ры»… Ты погляди, какой смелый, даже этот куплет не выбросил, как Бичевская (та поет эту песню — вообще обхохочешься). И все-таки далеко этому Малинину до Гулько. Как от Москвы до Брайтон-бич.
Бедные, бедные поручик Голицин и корнет Оболенский… Уплыли с родины на корабле «Император», подались, наверное, в рэксмены, «свое здоровье на асфальте продают»… Как и я. Так стоило ли уезжать?
