А почему ж тому старику снились львы? Федотычу самому, в кошмарных снах — так только самолеты.
…Полежал Василий Федотыч, подремал. Проснулся, «освежился» чуть-чуть. Поставил стакан на место: для приема «коньяка с резьбой» у него один стакан, постоянный. Потому как неистребимый дух от него, неотмываемый. И хоть гостей почти не бывает у него, не приведи, боже, случайно если кто нюхнет.
Достал письма сына, очки нашел. Сидит перечитывает. И как всегда одни и те же мысли в голову лезут: а что если? Может, махнуть все же? Сесть, прям, уехать! Сейчас, сегодня. Или уж никогда. И деньги есть, билет, тем паче половинный, как фронтовику, участнику. Он ни разу им и не пользовался, не ездил давно уже никуда. Льгота все ж, а ему, вроде, ни к чему. Да и другие льготы тоже… Участникам положены кое-какие дефицитные вещи, продукты там, каких на обычных полках не увидишь. Кто-то там в семью несет, детям, внукам. А ему для кого?
Один раз только выручило его удостоверение, хорошо выручило. Домой пробирался чуть тепленький. Так в собственном дворе два милиционера остановили. Усекли, видать, что нетверд старик на ногах. Перво-наперво — документ. Напугался Федотыч, книжечку свою тянет. Старший прочитал, вернул: идите, говорит, папаша, поаккуратней только. А второй интересовался: далеко ли вам, помочь, может? Молодые ребята, наверняка шевельнулось у них что-то. А Федотыч поскорей тягу. Пронесло!
А мысли все к тому же. Это ведь не случайно, думает, деньги под ногами валяются: это судьба, может, еще дает шанс. Последний, может, шанс…
А что, думает, и уеду. Уеду, пропади все пропадом! Доживу остатки, как человек. А то и внучку свою ни разу не видел, а ведь дед.
И смотрит на фото: там Юрка с дочерью на руках.
— Господи, — шепчет про себя, — уеду!
Вот выпью, думает, еще немножко и буду собираться. Потом запру комнату и на вокзал пойду. Куплю билет, сяду в вагон. Господи, просто-то все как! Напьюсь чаю и на верхнюю полку залягу. И колеса тук-тук-тук, станции мелькают, полустанки, деревни, города… А ночью — огни. Море огней. А я смотрю себе, лежу и смотрю, как они проносятся мимо…
Приеду и в магазин пойду. В игрушечный. Покупать куклу внучке. Или нет, мишку плюшевого. Подарок от деда! Пусть играет девочка…
* * *
В этот раз Федотыч запил надолго. Соседи недоумевали: откуда старый синяк деньги берет? Ведь давно уж, вроде, на подработку не ходит, не берут, видно. Ни на почтамт, ни на винзавод. Неужели, думают, украл? Вот ведь до чего с этой пьянкой докатиться можно.
А Федотыч бледный, опухший, трясущийся, с длинными растрепанными, серыми от седины волосами, выползал по утрам, когда большая часть обитателей «барака» уходила на работу, нетвердыми ногами ковылял через дорогу в «Ландыш». Затем со скрипом поднимался к себе, преодолевая сто восемь ступенек. Ему ли не знать, сколько их! Запирался на два оборота. Он даже не заметил, грешным делом, как на смену старому пришел новый год — это его не волновало. Да ему и не до того было: он думал.
Думал о родном городе, о жене, забывая, что ее давно уже нет на свете, о сыне, которого не видел уже лет шесть (или восемь?). А главное — о внучке: ее он не видел никогда.
И увидит ли?
А еще о поездах, которые каждый божий день уходят от вокзала.
Без него.
Грузовик-газон, тащивший по проселку бесконечный пыльный шлейф, затормозил. Я открыл дверцу и выкинул из кабины свою дорожную сумку с заграничной надписью — ее никто не мог расшифровать. Пыль взметнулась. Она была тут повсюду. Я выпрыгнул следом за сумкой. Завел руки за спину и резко прогнулся — суставы хрустнули. Без разминки, растяжки, бега я уже отвык. Ну да ладно, предстоит пешая прогулка, это тоже, говорят, неплохо.
Было еще совсем рано, но солнце заявило о себе во весь голос.
— Юг…
— Что? — водитель не расслышал, не понял: шум мотора заглушил мое ценное сообщение.
— Да так, ничего… Юг, говорю, тут. Тропики. А, может, даже и субтропики — тебе лучше знать. На двенадцать часов южнее города…
— А-а… Ладно, северный человек, лови карадан. — Он протянул ладонь, большую, как маленький тазик. В ней вполне могла уместиться моя голова вместе с очками (Я очкарик, но очки ношу затемненные. Чтобы не знали, что я — очкарик).
— Спасибо. — Я уже шарил в кармане джинсов, вылавливая дензнак.
— Ха! Спасибо — многовато будет. Мне бы и три рубля вполне хватило.
— Какие базары! — Я выудил наконец зелененькую бумажку.
— Эх, горожанин ты гнилой! А еще северный человек. Я шучу, понимать надо. А то проеду по спине.
— Извиняй, братан.
— Бог простит. Ну ты понял, куда тебе? По ЛЭПу, и вперед. Во-он у той мачты на горе — перевал. Оттуда увидишь свое Лесное. Семь верст протопаешь, сейчас вряд ли кто подкинет. У тебя там кто? Родня?
— Да нет… Так…
— А-а…
— Спасибо! — крикнул я в сторону взревевшего мотора.
Машина удалилась, подхватив свой хвост-мантию. Наверное, комета Галлея тянет так свой огненный шлейф…
Я остался в степи на кресте двух пыльных дорог. По одной, той, что шла вверх, мне предстояло пойти. Туда же карабкалась ЛЭП, шагала в гору своими решетчатыми ногами-мачтами.
Я посмотрел туда, откуда приехал. Станции не было видно.
— Степь да степь кругом, — поделился я своими наблюдениями с сумкой. — Дурак. Кретин. Олигофрен…
Семь километров. Три с половиной в гору, столько же с горы. До станции их, километров, тоже семь. Ерунда — час ходьбы. Если сейчас двинуться, то можно успеть как раз на поезд. Билетов на него навалом, ведь поезд идет на север, а все рвутся на юг. «К морю, к солнцу, к цивилизации», — сказал бы Джек Лондон.
Вечером буду дома…
Нет уж! Это будет слишком оригинально. Двенадцать часов трястись в этой братской могиле на колесах, под названием общий вагон, на третьей полке уже давно не ездил, приехать на этот чертов полустанок — как его там называют? Потом, поймав попутку, очутиться где-то в степи на пыльном перекрестке — она была такая же и при Батые и при Мамае (разве что ЛЭП-500, мне сдается, тогда не стояли). А потом взять так, просто-запросто, и развернуться с аверса на реверс. Или наоборот, спорить не буду. Да еще и билета не было, сунул «чирик» проводнице-стерве. Довезла, дотащила на третьей полке. И после этого снова на поезд и на север, на север… И думать, думать, думать… Скрипеть немногочисленными, не очень извилистыми извилинами. Напрягать серое вещество (а достаточно ли оно у меня серое?) А колеса — тук-тук, ду-рак; тук-тук, ду-рак. Тьфу! И почему это колеса стучат? Рельсы прямые, колеса круглые. Ах, ну да, как же я забыл — колесо же это пи эр квадрат. Квадрат-то и колотит. И колотит…
Идиотизм. Если бы у меня были уши большие, как у ирландского сеттера, я хлестал бы себя ушами по щекам. И наверняка бы добился в этом занятии успеха. Большого.
Я швырнул окурок в пыль (и откуда она берется?). Подхватив свою сумку, двинулся следом за опорами. Они поднимали свои исполинские руки-траверсы, как будто замаливали перед небом грехи человечества. Когда мне пришла в голову эта глупость, я даже остановился, чтобы посмеяться. Но смеха не получилось, и я двинулся дальше.
А провода — з-з-з — зазвенели, запели у меня над головой…
* * *
С тех пор, как она уехала, прошла всего неделя. Да, да, семь дней. Врешь, семь дней и одна ночь. Забыл — та самая ночь в душном вагоне под лампочкой на третьей полке?
А мне показалось — год. Десять лет…
— Чушь, десять лет назад она ходила в школу, в первый класс. А ты что же делал десять лет назад?
Что же я делал? Как что: крутил баранку, я всю жизнь ее кручу. Сейчас в «тачке», пять лет назад на «скорой». А десять лет назад в армии, на бээмпэ. Вот в таких же, примерно, степях…
Бээмпэ — боевая машина пехоты, значит, — большая-большая, а «волжанка» — маленькая-маленькая. Да, измельчал я за этот червонец…
Тогда я Светку не замечал: бегала какая-то первоклашка, крутилась под ногами — мы ведь с ними, Янцами, в одном подъезде живем, в старенькой нашей «хрущевке». Я на пятом этаже, она на третьем. Сашка Янц — ее брат — мой, так сказать, друг детства. Вообще-то, я его чуть постарше, годами двумя раньше его учился. А вот то, что у него есть взрослая сестра, это я заметил только сейчас. Ну, может быть, полгода назад. И с тех пор она вошла в мою жизнь (такую фразочку я напишу когда-нибудь в мемуарах — банально, но верно).
Вошла в мое большое больное (вернее, здоровое? — больное для красного словца) сердце, вся без остатка. Влезла туда вместе со своей попочкой, обтянутой джинсами. Старый сивый мерин — расскажи кому — обхохочет. И правильно сделает. Додумался, втюрился в семнадцатилетнюю соплюху. Не хватало тебе девок, — чучело? Хватало. Смотрю я на свою рожу в зеркало: в фас — питекантроп. В профиль — неандерталец. Ну это, конечно, шутка… Рожа как рожа.
