— Представь себе, дорогая, сегодня я встретил настоящую красавицу. Ее зовут Алекс Шамириан.
Мари, как ни в чем не бывало, продолжала смывать макияж, но я почувствовал, что она навострила уши. Откуда мне было знать, что она встретит мои слова с полнейшим равнодушием? Я рассчитывал уязвить ее самолюбие или, по меньшей мере, пробудить в ней естественное любопытство, перед которым не может устоять ни одна женщина, когда заходит речь о чужой красоте. Но нет, она хранила спокойствие, и ее безразличие неприятно удивило меня. Что это сегодня происходит? Мари такая ревнивая, такая нетерпимая! Она так беспокоится о своей внешности, считая себя красивой! Кое-кто даже сейчас утверждает, что Дона — красавица. Красавица, как бы не так! Когда о ней говорят привлекательная, я не имею ничего против, тем более что она придумала и, я бы даже сказал, навязала продюсерам собственную манеру держаться перед камерой, и эта манера привносила в фильмы совершенно неожиданное видение женского образа. Перед лицом легендарных американских кинодив я готов признать, что от этой француженки исходит некая интеллектуальная сила, о ней не скажешь «эта маленькая француженка». И хотя внутренне она такова и есть, ничто в ее облике, скажем, кинематографическом, не обнаруживает этого. Так продолжается уже полвека, и я должен сказать, что поклонники светового призрака Маридоны никогда не переставали утверждать, что она не просто красива — она прекрасна. Хорошо, пусть будет так! Я всю жизнь восхищался ею. Для меня она воплощала Успех во всем его блеске и великолепии. Я знал и любил крошку Мариетту еще тогда, когда она «подавала надежды»; я знаю пройденный ею путь, знаю, какая понадобилась сила воли, чтобы, постоянно работая над собой и своим окружением, достичь той зоны абсолюта, где живой человек, предав забвению свое физическое тело, смог превратиться в коллективном сознании в неразрушимый луч света! Нет, Дона никогда не была красавицей! От нее исходит что-то другое, особенное, но красотой она не блистала, никоим образом! Она — настоящий боец, я-то знаю, каких усилий требовала от нее постоянная борьба за утверждение своей значимости, своего превосходства, а вместе с тем и за признание ее отличительных черт в качестве нового типа женщины или, если угодно, иного стиля красоты — придуманного и расчетливо продуманного, который после ее первого же фильма незаметно вышел на улицы. Я повсюду узнаю его по незначительным деталям: вот у этой девицы ее прическа, у той — ее губы, а уж деланно ребяческие, импульсивные манеры Мари позаимствовали все те дурехи, которые в шесть вечера заканчивают работу и разбегаются из своих контор… Одним словом, я не отказывал себе в удовольствии описывать Алекс как ее полную противоположность: «никакого кривляния, чтобы понравиться, слышишь, Мариетта? Никакого притворства, красавица в стиле Авы Гарднер». Мари продолжала смывать макияж, тонким слоем нанося на лицо очищающий крем и вытирая его цветными бумажными салфетками, которые в те времена еще не назывались «Клинекс». Не оборачиваясь, Мари посмотрела в зеркало на мое отражение. Взгляд ее вдруг отвердел, и она медленно произнесла, отчеканивая каждый слог:
— Видишь ли, мой милый Дени, я безумно рада, что ты наконец-то нашел, чем тебе заняться, и теперь оставишь меня в покое. Да, ты меня, в самом деле, обрадовал!
Я ответил презрительной репликой, не преминув заметить при этом, что вместе с Верне она делает халтуру. Ненавижу это слово, но разве можно найти другое в третьем часу ночи?
Наконец она легла в постель, почти со слезами умоляя меня дать ей поспать. И, конечно же, я приложил максимум усилий, чтобы не допустить этого… Потому-то утром она уехала на съемки с помятым лицом и опухшими глазами. Я мог бы сказать без всякой иронии, что Маридона сделала себе имя и образ на губительных последствиях наших ночных скандалов. «Ты выглядишь так, будто только что встала с кровати, вот в чем секрет твоего ошеломительного успеха, — говорил я ей после того, как она от души наревется, и, глядя в окно на розовеющее рассветное небо, добавлял: — Конечно, остальным ты обязана своему потрясающему таланту». Так что этим утром она снова свалила на студию, поскупившись на доброе слово и поцелуй в знак примирения. С трудом приоткрыв глаза, я задержал ее у самой двери:
— Мариетта, дорогая, ты не могла бы оставить мне денег? У меня в кошельке пусто.
— Как это — пусто? Я же дала тебе вчера сто двадцать тысяч франков! И потом, перестань звать меня Мариеттой!
— Я купил картины, Мариетта, сама увидишь… В какой-то из этих дней нам надо будет сходить и выбрать подходящие…
— Картины? Но ты же терпеть не можешь живопись!
— Да ладно тебе, считай это благотворительностью.
Она порылась в сумке и с размаху швырнула на смятую постель тугую пачку банкнот. Затем хлопнула дверь, и я услышал, как по лестнице автоматной очередью простучали шпильки моей женушки. Ах так, милочка… Ну что ж, отлично, ты сама этого хотела! Отлично что? Хотела чего? Я и сам этого не знал, но того, что она швырнула мне свои деньги, как собаке, прощать не собирался.
В одиннадцать тридцать я постучал в дверь их мансарды. «Наконец-то ты будешь с ними наедине!» — думал я. Но меня ждало разочарование: Алекс не было дома, она только что ушла в магазин купить что-нибудь к обеду. Сначала я пожалел, что не перехватил ее на улице или на лестнице. Но, поразмыслив, решил, что было бы неплохо сблизиться с Шамом, попытаться приручить его в отсутствие Алекс, любыми путями сделать из него своего союзника, ибо нет ничего проще, чем завести сердечного друга женщины на ту кривую дорожку, которая неминуемо приведет его к разрыву с любимой к вящему удовольствию того, кого он выбрал себе в друзья.
Когда Шам открыл дверь, я, прежде всего, извинился за свою вчерашнюю бестактность:
— В присутствии Верне я чувствовал себя крайне неловко, когда речь шла о ваших картинах.
Шам ответил с неожиданной для меня прямотой:
— Это я должен извиниться перед вами за то, что не смог создать непринужденную обстановку. Так уж вышло… просто я не люблю показывать свои работы… и еще меньше продавать их.
Взаимная искренность рассмешила нас. И между нами снова возникла мужская симпатия, такая особенная, такая естественная и непосредственная. Временное отсутствие Алекс — хотя в мыслях она оставалась с нами — сближало нас, пробуждало братские чувства, связывало ее обаянием, которым насквозь была пропитана вся мансарда, и вместе с тем избавляло от необходимости существовать только ради нее. Следует признать: как все мужчины, мы получали явное удовольствие от мужского общества, точно так же все мужчины являются братьями, когда рядом нет женщин.
— Я вас понимаю, — заметил я, — меня всегда интересовало, как это художники могут продавать свои картины вот так, первому встречному.
Мои слова целебным бальзамом пролились на душу Шама. Он расслабился. Его движения стали пластичными, исчезли все следы былой скованности. Его неожиданная открытость приободрила меня, и я непринужденно уселся на разобранную постель. От смятых простыней исходило едва уловимое душистое тепло, и в его волнах я смог различить, как мне показалось, аромат Алекс — тонкий и вместе с тем сладковатый, свойственный экзотическому цветку и торту с корицей, смешанный с терпким запахом нагого тела молодой самки. Я испытывал возбуждение оттого, что дышу тем самым воздухом, который совсем недавно окружал Алекс, ее чувственное обнаженное тело… и при этом чувствовал разочарование, ибо реальность уводила меня от прекрасного кинематографического образа, который я носил в себе со вчерашнего дня. Как совместить физическое желание и чисто зрительное наслаждение от созерцания этой молодой женщины, чья красота не могла, не должна была поблекнуть от соприкосновения с реальностью?
Я облокотился на подушку и с ироничной улыбкой произнес:
— Поверьте, не так-то просто прийти в дом к незнакомому художнику и сказать: я покупаю. Я почти завидую людям вроде Верне, таких не смущают подобные тонкости. — И тут, заставив себя покраснеть, я мягко сказал: — Без него наша встреча не состоялась бы, и я действительно рад знакомству с вами обоими…
Окинув взглядом убогую обстановку их комнаты, я нерешительно продолжил:
— Вам очень повезло… Вы кажетесь такими счастливыми здесь.
— Это так, — ответил Шам, явно смущенный моими словами, и после непродолжительной паузы добавил с удивительной убежденностью в голосе: — Очень счастливы!
«Что ж, продолжим перемешивать сентиментальный сироп», — подумал я, а вслух заговорил неестественно приподнятым тоном, словно пытался побороть внутреннее волнение:
— Я завидую вам… Завидую вашей способности отстраниться… Завидую вашему таланту живописца…
Я сделал вид, что не решаюсь продолжать, и, ловко изобразив застенчивость, выдержал продолжительную паузу, во время которой закурил американскую сигарету. В те годы эти сигареты вносили в окружающую обстановку нечто экзотическое и вместе с тем такое знакомое, воскрешавшее в памяти образ Богарта, который курил, пощипывая мочку уха, или Строхайма, выпускавшего две струи дыма, не прерывая при этом разговора. Сидя на кровати неподалеку от меня, Шам, как и накануне, рассеянно вертел в руках мраморное яблоко. Казалось, он чувствовал себя не совсем комфортно, оказавшись со мной один на один. «Что ж, продолжим обработку», — подумал я и, опустив веки, нерешительно заговорил:
