Я все это прекращаю.
Я вижу: ее зачесанные назад волосы, повязку на лице, гладкий лоб, худое маленькое тело, меньше моего. Я вижу: камня нет. Я вижу моего брата, который оставляет меня в покое, прислоняется к стене и смотрит в проход, как будто ждет кого-то.
Как ты думаешь, это плохо, что мы опоздали, спрашиваю я громко. Брат вздрагивает и смотрит на меня. Нет, отвечает он.
Я стою на вокзале, вглядываясь в расписание. Еще не поздно, можно уехать. Рядом со мной какой-то пожилой мужчина изучает время отправления поездов. Он вынужден сильно наклониться вперед, чтобы без очков разглядеть цифры, так что почти прикасается лбом к стеклу табло. Рядом с ним сидит большая лохматая собака со стоячими острыми ушами. Я специально задеваю ее ногой, чтобы посмотреть, что она сделает. Но собака не двигается, сидит, даже не повернув головы в мою сторону. Мне кажется, она слишком большая для пожилого человека. Как он думает ее удержать, если она не будет слушаться? Или она настолько послушна, что ему не нужно сил, чтобы гулять с ней? Может ли этот мужчина вообще достаточно часто ее выводить? Может ли он гулять достаточно долго? Этот человек слишком стар для большой собаки. Я не слишком стара. Конечно, я и не молода, но для такой собаки не слишком стара. Я тоже хочу такого большого пса, который будет следовать за мной, ждать, пока я отвлекусь на что-то, ничего не спрашивать, но только он должен быть достаточно большим, иначе не считается, крупное крепкое выносливое существо рядом, которое всегда прижимается к моей ноге, даже без поводка. Я могла бы попросить мужчину отдать ее мне, возможно, ему нет дела до собаки, или она ему даже в тягость, или просто слишком дорого ее содержать, можно было бы объединиться, вероятно, мы бы нашли компромисс, например, чтобы собака в течение недели жила у меня, а в выходные у него, можно было бы придумать что-нибудь, я только надеюсь, что у нее нормальное имя, ведь есть такие собачьи клички, которые просто невыносимы. Я наклоняюсь к собаке, но тут мужчина рывком отворачивается от информационного табло и тянет ее за собой. Я тихонько чмокаю, но собака не оборачивается. Я все еще в зеленом, нужно сходить домой и переодеться.
Мы выходим в два часа ночи. У нас нет ключа от маминого дома. В наш город поезда уже не ходят, хотя это и недалеко. Мы стоим перед зданием больницы. Мы хотели бы уехать раньше, но не получилось. Брат вышел из палаты, а я осталась, через какое-то время он вернулся, чтобы забрать меня, и сел рядом, потом я встала и вышла, ожидая его, так мы и кружили друг возле друга, там были только мы и больше никого, мамы там точно не было, она ушла в никуда, ее не было в траурном зале, тогда уже можно было уйти, но мы чувствовали себя бодрыми и преданными, нам не нужно было спать, мы могли бы и дальше оставаться рядом с ней, даже когда ее там не было, мы уже почувствовали первые признаки жжения, которое немного смягчалось, когда мы снова приходили к ней. Но так не может продолжаться вечно, и мы снимаем халаты и бросаем их в корзину для белья, наливаем по стакану минеральной воды и смотрим на плакат с радугой на стене, предлагающий духовную поддержку. Мы несем под мышкой мамину сумочку и ночную рубашку и выходим на парковку, больница все еще ярко освещена, повсюду свет, как, интересно, должны отдыхать больные, если все время светло. Мелкий дождь, два такси, шум, опоры высоковольтной линии. Два часа ночи. Кто-то курит у шлагбаума, держа руку в кармане.
Если бы мы приехали пораньше, говорит мой брат. Все равно, отвечаю я, мы были здесь сейчас, мы же были. Это правда.
Водитель такси открывает окно и смотрит в нашу сторону. У нас почти нет багажа. Мы садимся в машину и едем в ближайший мотель.
Хорошего вечера, желает нам водитель, и мы киваем ему, все еще бодро. Можно было бы пойти погулять, но здесь нет красивых пейзажей, тут западная окраина города, электростанции, промышленная зона, поэтому мы регистрируемся в гостинице, получив электронный ключ. Если бы мы приехали пораньше, говорю я, но брат меня не слышит, он уже включает душ в крошечной ванной. Потом мы, не раздеваясь, ложимся на две кровати в узкой комнате, совсем тихо. Брат всегда спит бесшумно, раньше мне казалось, что он умер, и нужно было его будить или, по крайней мере, толкать, пока он не пошевелится, только чтобы убедиться, что он еще жив.
Я не знаю, спит ли он этой ночью, время от времени мы ворочаемся и глубоко вздыхаем. Лежим на спине, шум машин за окном не прекращается, похоже на морской прибой. Есть фотография, на которой мама и папа на море, их невозможно узнать в зернистом черно-белом цвете, две фигурки у воды, они идут рядом, мы знаем, кто это и где, и мне хочется найти эту фотографию, но я не знаю, где мама ее хранит.
Ритуальный агент приносит с собой не только перечень услуг, но и крепкое рукопожатие, которое идет на пользу, потому что оно у него профессиональное и показывает нам, что ритуальный агент знает, что пойдет на пользу скорбящим, им полезна решительность, мы не знаем, как проходят траурные церемонии, и решительности нам явно недостает. Тем не менее мы решились позвонить в похоронное бюро, и после этого стало понятно, что нужно сделать.
Необходимо выполнить следующее, говорит он не холодно и бесчувственно, а однозначно и целенаправленно. Цель — достойные похороны нашей мамы.
Он собирает бумаги, которые должен предъявить и которые мой брат принес из дома, и показывает нам списки возможных уведомлений, урн, кладбищ, ораторов, литургий и гробов. Нам остается говорить «да» или «нет». После каждого вопроса мы быстро переглядываемся, а потом один из нас дает ответ. Так мы прорабатываем весь список того, что нужно для достойных похорон. Ритуальный агент моложе нас, долговязый вежливый парень, наверно, играет в баскетбол, а в детстве клеил модели самолетов, несмотря на свою молодость, он разбирается в ритуальных тонкостях, и жжение затихает, пока он задает вопросы по своему списку.
Хотите ли вы увидеть ее еще раз, спрашивает он.
Мы снова переглядываемся, нет, выкрикиваю я, а брат одновременно говорит: да, мы удивленно замолкаем, и я резко качаю головой, но брат хочет видеть маму, хочет еще раз посидеть рядом и прикоснуться к ее рукам, положить голову на ее плечо, но так нельзя, попрощаться можно только однажды, и, кроме того, говорит осторожно ритуальный агент, тогда это будет, я бы сказал, немного дороже.
Теперь я должна помочь брату освободиться от его желания, это не важно, говорю я быстро, дело не в этом, а ритуальный агент хочет объяснить, почему так выйдет дороже, но тут брат сдается, нет, все хорошо, не нужно, мы уже попрощались, и все.
Ритуальный агент отказывается от предложения что-нибудь выпить, он уже попил, говорит он, и мы тоже не хотим, но сейчас нам нужно много пить, и я встаю и приношу нам по стакану воды, а когда возвращаюсь, все уже закончено, и брат с ритуальным агентом молча сидят на диване. Брат уставился в пол, а агент, который привык к молчанию, осматривает комнату, и я не имею ничего против, он мог бы быть нашим молодым коллегой или членом союза бадминтонистов, румяный и в меру серьезный, и при прощании он уже не протягивает нам руку, как будто мы знаем друг друга довольно хорошо, чтобы обойтись без таких ритуалов.
Брат осторожно пьет воду медленными глотками.
На вокзале есть кафе с креслами на стальных ножках и большими черно-белыми фотографиями Мэрилин Монро на стене, старой Монро, которая была не так уж стара по сравнению с моей мамой. И со мной. Я покупаю газету, сажусь за столик в кафе и открываю рубрику «Домашние животные». Там есть морские свинки, котята, хомячки, крысы, дегу и пара собак, которых отдают в добрые руки. Но я не знаю, достаточно ли велики эти собаки. Я могла бы позвонить и спросить о размере. Могла бы спросить брата, возьмет ли он собаку, когда я поеду в отпуск. Возможно, мы могли бы содержать ее вместе. Я могла бы сама написать объявление: «Ищу большую послушную лохматую остроухую собаку».
Я опускаю газету и чувствую сильное жжение в горле и под ребрами. Я пытаюсь не думать об этом, но оно все усиливается. Жжение сосредоточивается в пищеводе, я дышу быстрее, потому что иначе мне не хватает воздуха, у меня кружится голова, и я поддерживаю ее обеими руками, потом хватаюсь пальцами за голову и сжимаю до тех пор, пока головокружение не прекращается. Кто-то приносит мне кофе с молоком, который я не заказывала, и я думаю о молочной пене, о сахаре и ложке, которую им наполню, как он начнет просыпаться сквозь пену, все это я и проделываю, одно за другим, и перемешиваю, я так обессилела, что у меня трясутся руки.
Потом я поднимаю голову и вижу за другим столиком одного из моих учеников с девчонкой, в джинсы которой он засунул ладонь, в то время как другой рукой гладит ее волосы, по диагонали от меня сидит женщина, немного старше, чем я. Она сидит прямо и смотрит на меня. Ее столик пуст, она еще ничего не заказала, или, может быть, мне принесли ее кофе с молоком, и поэтому эта женщина смотрит на меня. Она сухопарая, крепкая и никого мне не напоминает.
