Ознакомительная версия.
И вот теперь он грелся на солнце, говоря что-то неубедительное.
— Ясно, — сказал я ему, — не хочешь говорить — не говори. А кто у вас бухгалтерией занимался?
— Бухгалтерией? — Коча открыл глаза. — Зачем тебе бухгалтерия?
— Хочу узнать, сколько у вас бабла.
— Ага, Гера, бабла у нас до хуя, — нервно засмеялся Коча. И добавил: — Тебе с Ольгой поговорить нужно. Юра, брат твой, с ней работал. У нее фирма в городе.
— Это что — телка его?
— Какая телка?! — обиделся Коча. — Я ж говорю — Юра с ней имел дело.
— А где у нее офис?
— Ты что — прямо сейчас хочешь к ней пойти?
— Ну, не сидеть же мне здесь с тобой.
— Сегодня воскресенье, Гер, дружище, выходной.
— А завтра?
— Что завтра?
— Завтра она работает?
— Не знаю, наверное.
— Ладно, Коча, ты занимайся клиентами, — сказал я, оглядывая пустую трассу. — А я спать хочу.
— Иди в вагончик, — сказал на это Коча. — И спи.
Свет пробивался сквозь штору, наполняя помещение пятнами и солнечной пылью. Горячие полосы тянулись по полу, словно рассыпанная мука. Над дверью прикреплена была какая-то самодельная ширма, сделанная из бобинной пленки. Видно, Коча долго над ней работал. Я зашел, не закрывая за собой дверь, и осмотрелся. Сквозняки касались пленки, и та легонько шуршала, словно кукурузные листья. У стен стояли два продавленных дивана, справа была оборудована кухня с плитой, древним холодильником и разной посудой на стенах, а слева, в углу, стоял письменный стол, заваленный подозрительным мусором, копаться в котором мне не хотелось. И над всем этим стоял странный запах. Я был уверен, что в помещении, где живет друг Коча, должно было смердеть. Чем? Да чем угодно — кровью, спермой, бензином, в конце концов. Однако в вагончике пахло хорошо устроенным мужским бытом — это такой странный запах, он всегда стоит там, где живут вдовцы, но как бы это правильно сказать — довольные собой, вдовцы, у которых всё нормально с самооценкой. Вот у Кочи с самооценкой было, очевидно, всё хорошо, — подумал я, падая на диван, который показался мне менее продавленным и более убранным. Упал, стащил с ног кроссовки и вдруг ощутил безумие всего этого путешествия, с переездами, остановками, попутчиками, вспомнил про Каролину и ее сладкий напиток, про черное небо над малиновыми зарослями и ощущение железа, на котором спишь. Утро все тянулось и тянулось, словно что-то разладилось в механизмах, которые мной управляли. Что-то не складывалось. Я будто стоял в просторном помещении, в которое запустили каких-то неизвестных мне людей, а после этого выключили свет. И хотя помещение было мне знакомо, присутствие этих чужих людей, которые стояли рядом и молчали, что-то от меня скрывая, настораживало. Ладно, — подумал я, уже засыпая, — в случае чего всегда можно поехать домой.
Стена над диваном была залеплена фотокарточками, вырезками из журналов и цветными картинками. Коча, словно маньяк, густо наклеил тут фрагменты лиц, контуры тел, порезанные на куски толпы, откуда вырывались чьи-то глаза и рты, — были это радостные коллажи, будто он долго клеил один к другому отрывки разных историй, вырезки из случайных изданий, просто бумажный мусор, среди которого можно было различить этикетки из-под алкоголя и политические листовки, фото из журналов мод и черно-белые порнооткрытки, футбольные календарики и чье-то водительское удостоверение. Издалека из этого всего образовывался причудливый узор, словно кто-то долго издевался над фотообоями. Вблизи различалось множество деталей — пожелтевшая бумага газетных вырезок, выколотые глаза манекенщиц, свежеразлитый клей и темно-багряные капли клубничного джема, похожие на загустевший лак для ногтей. И всё это объединял какой-то общий фон, глиняно-салатное наполнение, мелко испещренное буквами и знаками, ломанными линиями и цветными перепадами. Я долго присматривался, но не мог понять, в чем тут дело. Наконец подцепил пальцем дембельский портрет Кочи и, потянув на себя, оторвал. Под фото находилась большая буква «С». Это была карта. Скорее всего, Советского Союза, и скорее всего, географическая: суглинок — это Карпаты, Кавказ и Монголия, салат — тайга и Прикаспийская низменность, там, где суглинок затвердевал, берясь меловой сухостью, должны были быть пустыни. Тихий океан был темно-синим, Северный — голубовато-слюдяным. На месте Северного полюса висела голая баба с отрезанной головой. Кружок юных краеведов. Я провалился в тишину.
Проснулся я от чьих-то голосов, и голоса мне сразу не понравились. Быстро спрыгнул с дивана, вышел на улицу. От заправки доносились крики сразу нескольких человек, я узнал только перепуганный голос Кочи.
Возле будки на креслах сидели, раскинувшись, два чувака, в пиджаках и джинсах. Один был в галстуке, другой — похоже, главный — с расстегнутым воротником, один в кроссовках, другой, главный, — в кожаных туфлях. Третий чувак, в джинсах и адидасовской куртке, держал Кочу за шкирку и время от времени сильно его тряс. Коча что-то вскрикивал, возражая, чуваки на креслах начинали смеяться. Ага, — подумал я, и шагнул вперед.
— Эй, — позвал, — шо за дела?
Въебу первого, — подумал, — а там в случае чего убегу. Только с Кочей что делать?
Чувак от неожиданности выпустил Кочу, тот упал на асфальт. Двое на креслах недовольно посмотрели в мою сторону.
— Шо за хуйня? — сказал я, тщательно подбирая слова.
— А ты кто такой? — быковато спросил тот, что тряс Кочу.
— А ты? — спросил я его.
— Эй, доходяга, — чувак пнул Кочу, который сидел возле него на асфальте и растирал шею. — Кто это?
— Это Герман, — сказал ему Коча, — Юрика брат. Владелец.
— Владелец? — переспросил старший и медленно поднялся. Второй, в галстуке, поднялся вслед за ним.
— Владелец, — подтвердил Коча.
— Как это владелец? — не понял главный. — А Юрик?
— А Юрика нет, — объяснил Коча.
— Ну, и где он? — недовольно спросил главный.
— На курсах, — сказал я, — повышения квалификации.
Боковым зрением я заметил, что от трассы поворачивает легковушка, вся надежда была на нее.
— И когда он вернется? — главный тоже увидел легковушку и говорил всё менее уверенно.
— А вот повысит квалификацию, — сказал я ему, — и вернется. А шо за дела?
Легковушка выскочила на площадку перед заправкой и, протяжно заскрипев, затормозила. Пыль спала, и из машины вылез Травмированный. Окинул недобрым взглядом компанию и двинулся к нам. Подойдя к будке, остановился, ничего не говоря, но внимательно за всем наблюдая.
— Так шо за дела? — переспросил я на всякий случай.
— Бензин бодяжите, — со злостью в голосе ответил главный.
— Разберемся, — пообещал я ему.
— Разбирайтесь, — недовольно согласился главный и пошел к джипу, стоявшему поодаль. Двое других двинулись следом. Тот, что держал Кочу, замахнулся, чтобы еще раз его пнуть, но наткнулся взглядом на Травмированного и отошел.
За джипом по асфальту тянулся след. Наверное, приехав, они резко затормозили. К бензоколонкам след не вел. Похоже, никто и не думал тут заправляться. Чуваки сели, дали по газам и помчались в сторону трассы. Коча поднялся и начал отряхиваться.
— Кто это? — спросил я его.
— Шпана, — нервно ответил Коча. — Кукурузные короли.
— Чего хотели?
— Ничего не хотели, — Коча надел очки и, проскользнув мимо меня, исчез за углом здания.
— Привет, Герман, — подошел Травмированный и пожал руку.
— Привет. Что тут у вас?
— Сам видишь, — он кивнул головой в сторону трассы. — Еще и брат твой уехал.
— А почему уехал?
— А откуда я знаю, — резко ответил Травмированный. — Думаю, заебался от всего, вот и уехал. Я тоже уеду. Вот доделаю карбюратор одному хую из Краматорска и уеду. А как же, — Травмированный угрюмо осмотрелся вокруг, но, не увидев никого, кого бы это касалось, повернулся и пошел в гараж.
Настроение Травмированного меня не удивило. Он постоянно был всем недоволен. Всегда будто искал, от чего завестись. Хотя, скорее, он так защищался. Травмированный старше меня лет на десять. Он был живой легендой, лучшим бомбардиром за всю историю физкультурного движения в нашем городе. В начале девяностых мы с ним еще успели поиграть в одной команде. Уход из большого спорта стал для него тяжелой психологической травмой — Травмированный озлобился и растолстел. Был небольшого роста и с пижонскими усиками и солидным пузом походил не столько на бомбардира, сколько на какого-нибудь клубного массажиста. Или на футбольного комментатора. Начав новую жизнь, Травмированный быстро обрел славу лучшего механика, но идти на кого-то работать не хотел, вот только брату удалось с ним договориться — он взял его партнером, не влезая в дела и мало интересуясь его проблемами. Травмированного это устраивало. Он приезжал когда хотел, уезжал когда хотел и делал то, что ему нравилось. Но была у него еще одна страсть, проявлявшаяся в свободное от работы время. Еще с поры его звездной бомбардирской карьеры у Травмированного была чрезмерная тяга к женщинам. Из-за чего и не женился, ведь на ком ему было жениться, если спал он одновременно с шестью женщинами? И что интересно, после завершения футбольной карьеры количество их не уменьшилось. Скорее наоборот — с возрастом Травмированный обрел некий шарм, старательно лелея и поддерживая вокруг себя эту странную ауру — сорокалетнего пузатого женолюба. Женщины Травмированного обожали, и он, сука, об этом знал. В нагрудном кармане своей белоснежной рубашки всегда носил металлическую расческу, которой время от времени поправлял усики. При нем всегда был одеколон и кассеты с романтическими мелодиями, или, как он сам это называл, музыкой любви. Иногда Травмированный огребал за аморалку от обиженных мужей. Тогда он закрывался в гараже и сидел там целыми днями, крутя какие-то гайки. Был он добрый, но немного скованный, возможно, поэтому всем постоянно хамил. Я к этому привык.
Ознакомительная версия.
