– К чему же ты стремишься – в смысле актерства? – спросила я.
– Вы о чем?
– Хочешь сниматься в кино? Или играть в театре?
– А. Это вам мама сказала? – Она фыркнула. – Мне актерство неинтересно.
Нехорошее дело. Я представляла себе большой перерыв – встречу или прослушивание, которые устранят ее из моего дома.
Браунколь с яйцами из сковородки – ей я не предложила нисколько. Ранний отбой. Я слушала все, что она делает, из тьмы своей спальни. Телевизор включен, шлепает в уборную, смывает, рук не моет, выходит за чем-то к себе в машину, хлопает дверца машины, хлопает входная дверь. Открывается холодильник, открывается морозилка, затем – незнакомый писк. Я выскочила из кровати.
– Она не работает, – сказала я, протирая глаза. Кли тыкала в кнопки на микроволновке. – Она мне досталась вместе с домом, но ей миллион лет. Она опасна – и не работает.
– Ну, я попробую, – сказала она, выжав «старт». Микроволновка зажужжала, ужин медленно завращался. Она вперилась сквозь стекло. – Да вроде порядок.
– Я бы отошла подальше. Излучение. Вредно для органов воспроизводства. – Она смотрела на мои голые ноги. Я обычно их не обнажаю, поэтому они небритые. Не по политическим причинам – это просто экономит время. Я отправилась обратно в постель. Микроволновка звякнула, дверца открылась, дверца захлопнулась.
В четверг, чтобы избежать Рика, я выскользнула из дома в семь утра. Как раз когда входила в контору, он и позвонил.
– Мне очень неловко вас беспокоить, мисс, но у вас тут женщина и она только что велела мне уйти.
Я удивилась, что у него вообще есть мой номер – и телефонный аппарат.
– Простите, она хочет с вами поговорить.
Раздался грохот, телефон упал, появилась Кли.
– Он взял и вошел на вашу территорию – никакой машины, ничего. – Она отдалилась от аппарата. – Удостоверение личности можно? Или визитку? – Я поморщилась от ее грубости. Хотя, может, мне больше не придется терпеть Рика.
– Алло, Кли. Прости, забыла сказать о Рике: он садовничает. – Может, она запретит ему возвращаться, и я ничего не смогу с этим поделать.
– Сколько вы ему платите?
– Я… иногда даю двадцатку. – Ничего; я никогда ничего ему не давала. Внезапно я почувствовала, что меня весьма осуждают, весьма отчитывают. – Он практически родственник, – пояснила я. Это было неправдой ни в каком смысле – я не знала даже его фамилии. – Будь добра, позови его еще раз.
Судя по звуку, она вроде бы бросила телефон на землю.
Вновь в трубке был Рик.
– Может, время неподходящее?
– Мне очень, очень неловко. Она не слишком воспитанная.
– У меня была договоренность с Голдфарбами… они ценили… но, возможно, вам…
– Я ценю даже больше, чем Голдфарбы. Mi casa es tu casa[2].
– Что?
Я всегда считала его латиноамериканцем, но, кажется, ошибалась. В любом случае, наверное, неумно было это и произносить.
– Пожалуйста, так держать, это просто недоразумение.
– На третьей неделе следующего месяца мне придется заглянуть во вторник.
– Не беда, Рик.
– Спасибо. И надолго ли у вас гостья? – спросил он вежливо.
– Ненадолго, через несколько дней съедет, и все будет опять как обычно.
Глава третья
Гладильный чулан и спальня были моими владениями, гостиная и кухня – ее. Входная дверь и ванная – нейтральные территории. Забирая из кухни еду, я суетилась, пригнувшись, словно воровала. Ела, глядя в чересчур высокое окно гладильного чулана, слушая ее телесериалы. Персонажи вечно орали, и поэтому следить за сюжетом легко было и без изображения. Во время пятничной видеоконференции Джим спросил, что это за шум.
– Это Кли, – сказала я. – Помнишь? Она живет у меня, пока не найдет работу?
Нет чтобы воспользоваться этой возможностью и осыпать меня похвалами и сочувствием – мои коллеги виновато умолкли. Особенно Мишель. Некто в свитере бургундского оттенка прошелся по кабинету, позади головы Джима. Я вытянула шею.
– Там… кто это?
– Филлип, – вклинилась Мишель. – Он только что подарил служебной кухне эспрессо-машинку.
Он вновь прошел мимо с крохотной чашкой.
– Филлип! – заорала я. Фигура растерянно замерла.
– Это Шерил, – сказал Джим, показывая на экран.
Филлип подошел к компьютеру и нырнул в поле зрения. Увидев меня, он поднес исполинский кончик пальца прямо к камере – я поспешила ткнуть пальцем в свою. Мы «соприкоснулись». Он улыбнулся и убрел прочь из кадра.
– Что это было? – сказал Джим.
После этого разговора я набросила халат и прогулялась в кухню. Я устала прятаться. Раз она хамит – я подлажусь. На ней была обширная футболка с надписью «ПАСУЙ, ПОДАВАЙ, БЕЙ… ТАК ОНО НАМ МИЛЕЙ!» и либо никаких штанов, либо шорты, полностью прикрытые футболкой. Она, судя по всему, следила за чайником. Это обнадеживало: может, откажется от микроволновки.
– На двоих кипятка хватит?
Она пожала плечами. Я решила, что мы это выясним, когда придет время наливать. Достала кружку из своего лотка: хотя мойка полнилась посудой, я продолжала использовать только свой комплект. Я оперлась о стену и потерлась о нее плечами, лениво улыбаясь в никуда. Подлажусь, подлажусь, подлажусь. Мы ждали чайник. Она потыкала вилкой в слои затвердевшей еды на моей вкусной сковородке так, словно еда была живая.
– Накапливает душок, – покровительственно сказала я, на миг позабыв подладиться.
Она хохотнула – хе-хе-хе, я же не перешла в оборону, а, наоборот, присоединилась к ней, и смех как-то превратил это все в забаву, по-настоящему в забаву – и сковородку, и даже меня саму. В груди у меня сделалось легко и открыто, и я любовалась мирозданием и его проказливыми делами.
– Чего вы ржете? – Лицо у нее внезапно окаменело.
– Да просто… – Я показала рукой на сковородку.
– Вы решили, что я смеюсь над сковородкой? Типа «ха-ха, вы такая чеканутая – с этой вашей грязной сковородкой и придурошными замашками?»
– Нет.
– Да. Так вы и подумали. – Она шагнула ко мне, говоря мне прямо в лицо. – Я ржала, потому что… – Я ощутила, как ее взгляд прошелся мне по седым волосам, по лицу и по его расширенным порам. – …вы такая унылая. Така-а-а-ая. Уны-ы-ы-ылая. – Со словом «унылая» она придавила мне грудину ладонью, приплющив меня к стенке. У меня вырвался непроизвольный «хах», а сердце тяжко застучало. Она это чувствовала – ладонью. Вид у нее сделался взвинченный, надавила чуть сильнее, затем еще сильнее, всякий раз давая мне возможность ответить. Я уже изготовилась сказать: Эй, ты того и гляди перейдешь черту, или Ты переходишь черту, или Так, ну хватит, ты перешла черту, но внезапно я почувствовала, что моим костям действительно наносят ущерб – не только в груди, но и в лопатках, вжатых в стену, и я захотела жить и быть целой, быть невредимой. И я сказала:
– Ладно, я унылая.
Чайник засвистел.
– Что?
– Я унылая.
– А мне какое дело, что вы унылая?
Я быстро кивнула в знак согласия – чтобы показать, до чего я целиком на ее стороне, против себя самой. Чайник уже орал. Она отняла руку и налила воды в пенопластовый стакан с лапшой – не умиротворенная, а просто в отвращении от нашего соединения. Я ушла прочь – свободная женщина на ватных ногах.
Я свернулась на кровати и взялась за свой глобус. Как называется положение, в котором я оказалась? К какой категории оно относилось? Однажды меня обокрали, в Сиэтле, когда мне было двадцать с чем-то, и чувство тогда возникло похожее. Но в том случае я отправилась в полицию, а по этому сценарию я так поступить не могла.
Позвонила своим начальникам в Охай. Карл немедленно снял трубку.
– Дело или потеха? – спросил он.
– Я про Кли, – прошептала я. – Славно, что она у меня пожила, но…
– Погоди. Сюз, сними трубку! Кли бедокурит. Не тот телефон – который в холле.
– Алло? – Из-за треска на линии голос Сюзэнн был едва слышен.