— Ой, посмотри, а здесь она такая грустная! — прошептала на бенгали Пью, а Рупа сказала:
— Видишь? У них с КД одинаковая улыбка.
— Что вы тут делаете? — спросил я, пытаясь прочистить пересохшее горло.
Услышав мой голос, они отскочили друг от друга, и тогда я увидел на полу, на сером ковре, разложенную, как карты в пасьянсе, дюжину маминых фотографий, видимо вытащенных из коробки, которую мой отец спрятал после ее смерти. Даже издалека мне было непереносимо видеть запретные изображения: мама в купальнике около бассейна в нашем клубе в Бомбее, мама держит меня на коленях, сидя на бурых ступенях старого дома в Кембридже, мама с папой, совсем юные, играют в снежки около заснеженной изгороди.
— Какого растреклятого черта вы тут делаете? — спросил я.
Рупа взглянула на меня круглыми от ужаса глазами, а Пью сразу заплакала. Я вошел в комнату, собрал фотографии, одну за другой, и положил их на комод лицевой стороной вниз. Затем я подошел к Рупе, скорчившейся от страха на полу, схватил ее за хрупкие плечи и несколько раз сильно встряхнул. Ее тело обмякло, тонкие ноги в дурацких черных колготках стучали по ковру. Я тряс ее изо всех сил, я хотел швырнуть ее об стену, но вместо этого подвел к дивану и заставил сесть.
— Где вы это нашли, а? — спросил я грозно, наклоняясь близко к ее лицу.
Теперь и Рупа заплакала и показала пальцем на стенной шкаф. Я направился к шкафу, но Пью, все еще всхлипывающая на ковре, сказала:
— Ее там больше нет!
Она на четвереньках подползла к дивану, на котором сидела ее сестра, и вытащила из-под него черную коробку из-под обуви, обтрепанную по краям в тех местах, где скотч оторвали вместе с верхним слоем картона. Теперь я ухватил Пью, оттащил ее как можно дальше от коробки, как будто она могла испачкать фотографии, и отшвырнул ее в сторону.
— Как вы посмели… как вы смеете смотреть на нее? — выдохнул я. — Это не ваше, вы понимаете?
Они могли только кивать, Рупа вся тряслась, как от холода, а Пью крепко сжала губы. Слезы текли по их лицам, но я продолжал произносить слова, которые нельзя было говорить вслух, нельзя было даже думать.
— Ну что, теперь вы довольны? — сказал я. — Теперь вы сами увидели, как красива была моя мама. Да, она была веселая, образованная и милая, не то что ваша. Ваша мать — ничто по сравнению с моей, просто служанка, способная лишь готовить моему отцу обед и стирать его носки. Теперь вы поняли это? Она здесь только для этого, и вы тоже.
Девочки больше не плакали, сидели, опустив блестящие черноволосые головы, глядя в ковер, не двигаясь и не говоря ни слова. Я собрал мамины снимки, положил их в коробку и вышел из комнаты, захватив ее с собой. Мне надо было увезти мамино лицо как можно дальше от этого дома. Я вернулся в гостевую комнату, торопливо зашвырнул свои вещи в рюкзак и бросился к машине, повторяя себе, что отец с Читрой вернутся домой уже очень скоро. Я не обдумывал свои поступки — скорее, действовал по наитию, заставляющему меня спасать маму от уродливой правды жизни, но, наверное, подсознательно я понимал, что уезжаю надолго. Рупа и Пью так и не вышли из комнаты, не спросили, куда я еду, а когда я завел машину, не выбежали на улицу, умоляя не оставлять их в доме одних.
Я не представлял, куда мне ехать, но каким-то образом оказался на шоссе, ведущем в северном направлении. Очень быстро я пересек границу штата Массачусетс, проехал по небольшому отрезку НьюТэмпшира и по высокому мосту въехал в Мэн. Приближаясь к Портленду, я свернул на более узкую дорогу в две полосы, которая время от времени приближалась к морю. Пустынные, темные участки дороги временами прерывались поселками: силуэты церквей, мерцающие вывески ресторанов, кое-где — освещенные окна домов. Я не видел океана, но знал, что он где-то рядом: даже сквозь закрытые окна машины внутрь врывался его соленый запах, а порывы ветра завывали так, что казалось — где-то бушует пожар. Сначала я хотел ехать всю ночь, но к утру глаза мои стали слипаться, и я понял, что пора искать место для ночлега. Сделать это оказалось не так-то просто: большинство отелей и мотелей закрывались на зиму, а те, что не закрылись, не работали по причине позднего времени. Я уже подумал припарковаться где-нибудь на обочине и вздремнуть часок, но тут впереди мелькнула вывеска круглосуточного мотеля.
На следующее утро меня разбудил крик чаек. Я сел на старой кровати с продавленным матрасом, спустил ноги на пол и взглянул в маленькое, похожее на иллюминатор окно — я еще подумал тогда, что сам мотель напоминает корабль — океан находился всего в нескольких шагах. Вода была вся покрыта мелкой рябью, серая, неприветливая, немного темнее затянутого тучами неба, — мне показалось удивительным, что океан всю ночь плескался рядом со мной, я и не подозревал об этом. Комната оставляла желать лучшего — сырая и полутемная, белые с синими якорями обои кое-где отклеились, пустой шкафчик в ванной по краям покрылся ржавчиной. Дежурный администратор сообщил мне, что ресторан находится в нескольких милях дальше по шоссе и что я доехал до залива Пенобскот-Бей.
После завтрака я пошел гулять по маленькому городку, дошел до пристани, рассматривая пустые дома, которые заполнятся отдыхающими только летом. Большую часть времени я провел в мотеле — сидел в кресле, глядя на океан, потом спустился в бар и пил там до вечера. Я чувствовал себя ужасно — как из-за неумеренного потребления алкоголя, так и из-за того, что я наделал. Мне было стыдно за себя и немного страшно, что я мог превратиться в такое чудовище. Перед глазами стояли опущенные головы девочек, их скорченные от ужаса тела — им пришлось выслушать слова, которые я побоялся произнести в лицо отцу и Читре. Я оставил их в доме одних, хотя они до смерти этого боялись. Я представлял себе, как расстроен был, наверное, отец, когда вернулся домой и не застал меня там. Наверное, Рупа и Пью все ему рассказали — сделали за меня всю черную работу, так сказать. Почему я так обидел их? Разве они были в чем-то виноваты? Я знал, что я не смогу загладить перед ними свою вину, что теперь, что бы я ни сделал, сказанные мной слова всегда будут стоять между нами.
Ближе к вечеру я нашел телефон-автомат и позвонил отцу на работу.
— Да, сын, я знаю, что тебе нелегко, знаю, что ты недоволен новой ситуацией, — сдержанным тоном сказал отец, как будто и мое исчезновение не слишком удивило его. — Но почему же ты не дождался утра? Почему даже не попрощался? Это как-то некрасиво, сынок.
Я не стал ничего объяснять — да и что я мог сказать? Вместо этого я спросил, как себя чувствуют девочки.
— Они спали, когда мы вернулись, — сказал отец, — так что, наверное, даже не заметили твоего отъезда. Но зачем ты же оставил их в доме одних, да еще в такое позднее время? Читра очень переживала. Ей показалось, что она обидела тебя чем-то, поэтому ты и сбежал. Не сердись на нее, сын. Она старается, как может.
Тогда я понял, что девочки ничего им не рассказали. Читра не знала, что я орал на ее дочерей, что я тряс их и швырял на пол, что я напугал их до полусмерти.
— Через два дня мы уезжаем во Флориду, — произнес отец. — Ты вернешься до нашего отъезда?
— Не думаю.
— А в колледж ты успеешь вернуться?
— Да.
— Что же, поговорим через несколько недель.
Он повесил трубку, даже не спросив меня, что я намерен делать.
На следующее утро я опять сел в машину и снова поехал куда глаза глядят. Так я провел все каникулы: колесил по дорогам, тянущимся вдоль побережья, не зная ни куда я еду, ни зачем. Да это было не важно. Когда я хотел есть, поблизости всегда находилась какая-нибудь забегаловка, а если я уставал, то брал комнату в мотеле. Деньги у меня были — та тысяча долларов, что отец подарил мне на Рождество. На заправке служащий сказал мне, что если я буду и дальше ехать в этом направлении, то вскоре достигну канадской границы. Иногда дорога приближалась к океану — я видел небольшие острова, полосатые маяки, крошечные мысы, выступающие над поверхностью моря. Стоял жуткий холод, так что вылезать из машины не хотелось, но иногда я все-таки предпринимал попытки исследовать побережье. Оно совсем не походило на привычный для меня пейзаж Северного берега. Даже небо было другим — бесцветное, низкое, угрожающее, готовое в любой момент прорваться снеговой бурей. Оно не прощало ошибок, в нем не было ни капли жалости. Но, пожалуй, самой суровой, неумолимой частью пейзажа был океан. Вода — темная, почти черная, холодная настолько, что даже минутное погружение в нее грозило смертью, — набрасывалась на берег с яростью первобытного зверя. Огромные волны методично обрушивались на лишенные песка пляжи. Чем дальше я ехал, тем более суровым становился пейзаж, но, видимо, именно из-за этого он притягивал и завораживал меня — чувство, которого я уже очень давно не испытывал.
