Клянусь, этот журнал имел бы успех. Особенно если бы сбылась наша мечта издавать его на самой плохой бумаге, с черно-белыми иллюстрациями. Убеждение, что людям нравятся истории успеха, насаждается весьма недалекими манипуляторами, основывающими свои выводы на нехитрой закономерности: те, кто сумел нечто урвать и переварить, чувствуют смутные угрызения совести и страх возмездия. Им приятно почитать про других таких же и тем несколько остудить жар невротизации: «Не может же быть, чтобы мне за это ничего не было!» Так вот, может, успокойся, таких в истории полно. Но людей, нуждающихся в подобных утешениях, — минимум. А остальным желательно, чтобы текст корреспондировал с их внутренней травмой. Вот почему роман «Анна Каренина» остается мировым бестселлером, а роман того же автора «Семейное счастие» известен немногим специалистам.
В наше время триумфальных, наглых, чаще всего иллюзорных и незаслуженных побед Гордон последовательно, упорно и целеустремленно разрабатывает мифологию поражения. Где нет возможности сыграть на высоких инстинктах — он играет на низменных: людям не нравится смотреть на победителей. Победители надоедают. Гордон зовет в студию ликующих представителей большинства, тех, на чьей улице сейчас праздник, — и позволяет им растоптать себя до основания, смешать с грязью, обозвать любыми словами. Он дает им выкричаться, раздуться до предельного пузырчатого натяжения, в идеале — лопнуть. Он дает им блеснуть всеми золотыми зубами, всем лоском, всей беспощадностью гуннов. И если ему удастся сохранить эту программу, и если собственная его нервная система позволит ему еще хоть десять раз получить на глазах почтеннейшей публики обязательные для безумного Пьеро тридцать три подзатыльника, — страна окончательно возненавидит своих кумиров, которых без этого, глядишь, еще потерпела бы.
Я только боюсь, что ему этого не дадут. Поражение Гордона опасней его победы. Сегодня нам не дают даже проигрывать — лучше, чтобы нас совсем не было.
Но пока у Гордона есть возможность подставляться на всю страну — продолжает срабатывать главный парадокс человеческой природы, открытый ни о чем не подозревавшим Сервантесом. Он-то честно писал роман о лузере в надежде над ним посмеяться, а человечество возьми да и возведи его в символ духовного величия на все времена.
№ 14(31), 16 июля 2008 года
падение народного жанра
IПредставление о народном телевидении эволюционировало вместе с мнением начальства о народе. Одно время, в последние года три, две версии народного телевидения продолжали уживаться в эфире, как противоположные концепции мироздания в отдельно взятой шизофренической голове. В этом году победила вторая, и первая прекратила свое существование — не по политическим, конечно, а по форматным соображениям. Не обольщайтесь, это страшней. Если политическая цензура есть форма компромисса между творцом и властью, то формат есть абсолютная диктатура, не признающая за творцом даже права на возражение.
Первую версию народного телевидения, существовавшую с середины девяностых до нынешнего года, я назвал бы социальной. Это была попытка саморегуляции общества с помощью телеэфира: проблема обозначалась, освещалась и коллективными усилиями решалась. Мне понадобится тут небольшой исторический экскурс: в 1938 году Бабель закончил киноповесть «Старая площадь, 4». Это последняя его законченная проза, и очень странно, что никто из режиссеров до сих пор не взялся за этот увлекательный сценарий про строительство дирижаблей в СССР. Бабель пишет нехитрую притчу: дирижабль построен и может взлететь, но не умеет садиться. Проблема в том, что в силу конструктивного недочета, обнаруживаемого лишь в последний момент, у него нет связи между головой и хвостом. Советский проект пафосно стартовал, но рухнул позорно и стремительно — именно потому, что в нем плохо работали вертикальные связи: в элиту не был заложен механизм самообновления. У народа не было решительно никакого способа не то что справиться со своими проблемами, а элементарно заявить о них: повезло тем, у кого наверху были родственники (горизонтальные связи, в отличие от вертикальных, в российском социуме всегда работали: тут и родство, и кумовство, и система блата, и взаимопомощь на грани круговой поруки, и огромная роль землячеств). Народное телевидение пыталось связать хвост дирижабля с его головой — то есть рассказывать о реальных низовых проблемах и тут же их решать, поскольку гласное обсуждение сложностей — в России уже половина решения. Недостаток, о котором сказано по телевизору, устраняется через час.
Подобный подход к телеэфиру предполагает, что народ обладает разумом, волей и способностью внятно артикулировать свои беды. Более того: этот подход основан на старом, еще марксистском представлении о том, что народ и есть истинный творец истории. Так что по-хорошему народное телевидение следовало пригасить тогда же, в середине девяностых, — ибо в основе своей оно классический советский рудимент, и не случайно одной из главных передач этого народного телевидения, посвященной как раз самой прочной горизонтальной связи — коммунальному соседству, — была «Старая квартира», производимая Авторским телевидением. Авторское телевидение Анатолия Малкина и Киры Прошутинской, созданное в 1988 году, ориентировалось именно на социальные проекты, пытаясь вовлечь как можно больше народа в дискуссию по фундаментальным проблемам бытия. В этом русле был и «Пресс-клуб», и нынешняя — слава Богу, пока не убитая — программа «Народ хочет знать». Апофеозом народного телевидения первого типа было «Времечко» — программа, в которой я проработал восемь лет и которую попытаюсь сейчас задним числом осмыслить, но позже: разберемся сперва со второй версией народного телевидения, для которой сейчас будем вместе придумывать название.
Эта разновидность ТВ исходит из другой, постмарксистской — а на деле, думаю, домарксистской — концепции народа как балласта. Историю делает власть — это черным по белому написано в нескольких монографиях, изданных в последние годы; народ ей в этом чаще всего мешает. Демократия никогда особенно не нравилась русским интеллектуалам — может быть, потому, что они лично и неоднократно наблюдали бездны народной темноты; просвещение масс — дело трудоемкое и дорогое, больше всего в этом смысле сделала советская власть, введя принудительную восьмилетку, но и она не шибко преуспела. И ведь как я ненавидел это самое обожествление народа в мои советские годы! Какой отчаянной фальшью казались мне все эти уверения, что именно народ творит культуру, что народные песни выше Чайковского (и именно они питали живоносным ручьем его мелодический дар), что воля большинства служит законом для индивидуума! Но вот поди ж ты — в девяностые мне еще противней было смотреть на элиту и верить, что именно ей принадлежит ведущая роль в истории.
Сегодня возобладала такая версия: главной целью истории является не гуманизация (которая противоречит церкви) и не свобода (которой не бывает), а эффективность (которая, оказывается, церкви не противоречит). Главные кузнецы эффективности — менеджеры, то есть те, кого взяли в корпорацию. Народ в структуру корпорации не вписывается, потому что таких больших корпораций не бывает: эффективность — это когда работы как можно больше, а работников как можно меньше. Поэтому сокращение народонаселения — приоритетная задача нашей национальной корпорации; все, что способно дать этому населению стимулы и смыслы для жизни, интеллектуальные занятия для тренировки, нормальные условия для труда, — должно запрещаться на корню и провозглашаться неформатным. Новый формат народного телевидения должен сочетать три функции: 1) успокоительно-снотворную, чтоб не задавали вопросов; 2) оглупляющую, чтоб не сознавали происходящего, и 3) фриковую, чтобы зрителю было, за что себя уважать от противного. Нужно показывать как можно больше уродов, деградантов и маньяков — чтобы зритель, у которого сегодня нет решительно никаких оснований для самоуважения, уважал себя за то, что он пока еще не такой.
Я не знаю, как обозначить эту разновидность народного ТВ. Вероятно, лучше всего назвать ее «максимальной» — потому что, устремляясь к максимальной эффективности, она полнее всего воплощается в «Программе Максимум», ведомой Глебом Пьяных.
Эволюция от «Времечка» до «Максимума» и есть зеркало наших представлений о народе — от кузнеца истории до паразита, от которого лучше как можно скорей избавиться, потому что для функционирования корпорации вполне хватает населения, обслуживающего трубу, а все остальные только путаются под ногами и ужасно, ужасно пахнут.
IIКогда «Времечко» закрылось, глава академии «ТЭФИ» Владимир Познер высказался в том смысле, что туда ему и дорога: архаичная была программа, неинтересная.
