— Хорошо, — волна эмоций захватила меня, и я снова был в этом дачном домике, и запах травы бил в лицо, и мы падали в пропасть, и по окнам стекали капли дождя, и верхушки елей едва виднелись в сиреневой пелене. Как хорошо было разговаривать с ней, когда только начинал говорить что-нибудь, а она с веселой иронией заканчивала за тебя фразу, и я застывал, совершенно не понимая, как она могла прочесть мои мысли. Она снова произносила вслух то, о чем только что думал, подмигивая своими длинными ресницами и смеясь хрипловатым голосом. И что-то накатывало из покрытого влажной темнотой сада огромной волной, подхватывающей нас обоих. Она замирала, глядя на меня, и только ее глаза надвигались, заслоняя все вокруг. Во дворе шумели мокрые листья, удары молнии освещали старую веранду, громыхал гром, и мы каждый раз испытывали странное чувство того, что мы как две половины одного целого, наконец нашедшие друг друга…
— Ваш заказ, — из колышащегося тумана воспоминаний неожиданно возник официант, немного похожий на молодую гориллу, и поставил перед нами дымящиеся тарелки с непривлекательной зеленоватой массой, из которой торчали редкие ломтики грязно-розового цвета. — Не желаете ли чего-либо еще?
— Спасибо… Принесите нам летний дождь, веранду и бутылку советского шампанского… — неожиданно вырвалось у меня.
— Прошу прощения? — На его лице с низко посаженным черепом и маленькими, вдавленными, черными как маслинки глазками, проскользнуло недоумение.
— Да нет, это я пошутил, — неожиданно я снова почувствовал, что горло сдавило и стало невозможно произносить слова.
— Понимаю, — он пристально посмотрел на меня, затем на мою спутницу, и вдруг лицо его потеплело и неожиданно приобрело неуловимые человеческие черты. — Наслаждайтесь обедом, — он улыбнулся. — Может быть, закажете десерт?
— Что с тобой? — она пристально посмотрела мне в лицо, рассеянно ковыряя вилкой зеленоватое пюре.
— Так, — я с трудом выдавил из себя окончание фразы, — одолели воспоминания.
— Какие?
— Ты знаешь, у нас в компании этот ресторан наверняка бы был назван «правильным». Ты знаешь, что такое правильные рубашки, брюки, носки, пояса, ботинки, магазины, города, рестораны и государства?
— Нет, при чем здесь рубашки? — она недоуменно взглянула на меня.
— У правильных рубашек сзади вешалочка и складочка, и горе тем, кто приходит в компанию без нее. У нас на входе стоит вице-президент и каждого входящего тщательно проверяет на предмет этой детали. Тех, кто пришел без складочки, отправляют чистить сортиры. А ресторан этот правильный, потому что официант похож на гориллу, но в то же время совершенно дресированный и очень вежливый. Иногда даже на человека становится похож и десерт предлагает, как в цирке… — Я понес какую-то бессвязную чушь, стараясь убежать от скрывающегося внутри холода.
Она весело засмеялась, впервые за все время, чуть наклонившись вперед и прикрыв губы ладонью.
— Все ты врешь, хочешь запутать меня. — Она испытующе взглянула мне в глаза. — О чем ты думал?
— Тебя не проведешь, — мне стало жутко и я понял, что врать ей не могу. — Я думал о тенях, которые приходят ночами в темноте. Знаешь, когда лежишь с открытыми глазами и призраки как черные бабочки роятся вокруг.
— Это мне очень хорошо знакомо… — Глаза ее погрустнели, и в уголках губ появилась горькая складка. — Ну что ты за человек такой? Мы с тобой какие-нибудь двадцать минут вместе, а кажется, что прошла целая вечность.
— Ты помнишь тогда, когда мы познакомились, нам в первый же вечер показалось, что мы знакомы уже много лет…
— Прекрасно помню. Ты перевернул мне всю душу, сумасшедший, негодяй! Скажи, ну быстро, не отпирайся, — глаза ее загорелись, и она нервным движением неожиданно крепко схватила меня за руку, — у тебя хоть раз потом что-нибудь подобное было? Отвечай! Я требую!
— Нет, никогда. — То, что она только что сказала, преследовало меня год за годом ночами, не давая спать, заставляя задыхаться, хватая воздух ртом, и я почувствовал, что комок снова поднимается изнутри и сдавливает горло, — Я люблю тебя.
— Запоздалое признание, — она усмехнулась той своей удивительной горькой и немного циничной улыбкой, которая всегда так волновала меня.
— Прости меня, — я взял ее за руку.
— Поздно. — Она бросила вилку. — Ужасно хочется курить. Эта ваша вермишель по-американски действительно жуткая гадость… Пойдем отсюда.
Мы вышли на улицу, и она жадно затянулась. Мы молчали. Высокие, освещенные солнцем пальмы медленно колыхались, цементные застекленные кубы немигающим взглядом смотрели на нас узкими глазницами одинаковых окон. Над самыми крышами домов с ревом заходили на посадку самолеты. У светофора, молчаливо подперев лицо кулаком, сидел на тротуаре пожилой негр в лохмотьях. Он думал о своем, уставившись в одну точку на сером асфальте и прислушиваясь к шороху проносящихся мимо шин.
От пейзажа веяло пустотой и потерянностью, словно не люди жили в этом городе, ставшем легендой и символом инженеров всего мира, а автоматы, механическими движениями совершавшие свои жизненные функции в перерывах между работой в одинаковых освещенных ровным светом и кондиционированных помещениях, заполненных тускло светящимися экранами. Они поднимали глаза, вращая механическими шарнирами шеи, скрипя поднимались, съедали зеленоватую массу, безжизненно улыбаясь, и снова возвращались в свои здания. Здания… Я совершенно забыл про Пусика, о том, что меня искал Андрей, и внутренне сжался, представив себе предстоящий скандал, холодные и издевательские глаза Бориса, фыркающего от возмущения Андрея и злющего, с белым от ярости лицом Леонида.
«Мне нужно срочно бежать на стенд, меня могут искать,» — с холодком внутри хотел крикнуть я, но не смог. Я смотрел на ее замкнувшееся лицо, длинные ресницы, губы, нервными движениями выпускающие дым.
— Я люблю тебя, — я обнял ее за плечи и поцеловал. Она замерла от неожиданности. Ее сухие, немного обветренные губы были чужими и безжизненными.
— Не надо, — она снова затянулась сигаретой, — нам еще только не хватало мелодраматических сцен.
— Я люблю тебя, — я посмотрел ей в глаза и увидел, что ее зрачки расширились.
— Я не могу… — Она остановилась. — Чего ты хочешь?
Не знаю. Просто…
— Ты… — Она задохнулась. — Когда ты ушел, я помню эти длинные дни, ночи. Вечера, одна в тишине, так что барабанные перепонки могут разорваться.
— Девочка, — я прикоснулся к ее щеке, — я просто хочу еще немного посмотреть на тебя после всех этих лет. Я ужасно по тебе соскучился.
— Ты хотя бы понимаешь, что теперь все кончено? Все, что бы ты ни делал и ни говорил. Ты можешь понять, что ничего уже не вернуть, как не вернуть мертвого из могилы, как бы ты ни любил его? — Она махнула рукой и отвернулась.
Ее слова резали сердце, я понимал, что она права, но дремавшее внутри чувство уже вернулось и вспыхнуло как костер, политый керосином. Я хотел быть с ней каждую секунду, держать ее руку и разговаривать, и слышать только этот хрипловатый голос, и целовать эти губы.
— К твоему сведению, я сегодня вечером улетаю…— голос ее упал. — Мы с мужем едем отдыхать в Венецию.
— Нет! Останься хотя бы еще на день!
— Поздно, дорогой. Я уже несколько дней здесь. И потом меня ждут…
— Если бы я только знал! Не уезжай! Я не могу без тебя. — Я понимал, что это звучит глупо.
— И что дальше? Ты, может быть, уйдешь от семьи, от своего ребенка? Поздно… — Она снова закурила.
— Не кури так много, ты отравишь себя!
— Обычно я курю меньше.
— Я не знаю, как дальше жить.
— Это пройдет. И жить ты сможешь, как и раньше…. Мог ведь все эти годы и ничего, даже посвежел. Лучше проводи меня, — она поежилась. — Прошлого не вернешь. Расскажи мне о себе.
— Да и рассказывать особенно нечего. Рубашка у меня правильная, со складочкой, чтобы не выделяться. Работаю, преодолевая отвращение, неинтересно… Зарабатываю деньги, чтобы прокормить семью. Продаю душу дьяволу, вернее дьяволам. Их у нас много, некоторые злые, некоторые глуповатые, есть сволочные, даже сумасшедшие. Изучаю жизнь в аду, анализирую…
— Не смей, — она поморщилась, — это плохо кончится, я же тебя знаю. Ты или запьешь от тоски или просто заболеешь и выйдешь из игры. Неужели тебе некуда уйти?
— Вид на жительство, не забывай… Да нет, уйти, может быть, и можно, но некуда. В общем-то всюду примерно одно и то же…
Мы зашли в холл гостиницы, с пола до потолка уставленный зеркалами. Наши фигуры шли сбоку, отражались в потолке и мелькали где-то впереди.
— Посмотри, — я показал ей на зеркальные стены. — Вот если бы можно было так раздвоиться, как в этих зеркалах. Тогда один вернулся бы вечером домой и выпил рюмку водки, другая села бы на самолет и улетела в Париж. А нашим отражениям можно было бы взяться за руки и раствориться в пространстве.
