Постоит такой человек с минуту, поглядит на бекасов, опечалится да и пойдет домой Тургенева читать. И спросит себя — чего же старуха в Баден-Баден умирать не поехала, как все приличные люди, а на Садовом кольце кеды выставила…
— Оглох, что ли, товарищ?
Низкий, хрипловатый, со скрытой визгливостью, однако, с неуловимыми обертонами, присущими только слабому полу.
Огурцов вдруг понял, что он стоит прямо перед неопрятно одетой дамой неопределенного возраста и что эта самая дама уже в третий (подсознание зафиксировало) раз обращается к нему не то с вопросом, не то с предложением.
«Нашла себе товарища…».
— Курить есть?
«Нашла себе товарища…»
Огурцов никак не успевал додумать фразу до конца, все время останавливаясь на «товарище».
— Я вижу, ты удолбан, мужчина.
Не вопрос, а констатация.
«Нашла себе това…».
— МАРИКИЗА?!!
Женщина неопределенного возраста, неопрятно одетая открыла рот и замолчала. Зубы в неопрятном, неопределенного возраста рту были, как успел заметить Огурец, вполне респектабельные. Чуть ли не фарфоровые.
— Ты кто, мужчина?
Маркиза отошла на шаг, прищурилась.
— Етит твою мать! Огурец! Ты-то здесь как? Ты же теперь крутой, говорят? Икрой рыгаешь!
Грязное троллейбусное колесо переезжающее сухонькое тельце увядшей Анны Карениной и красная икра в последней предсмертной отрыжке.
Коньяк «Хеннеси» поднялся из глубин желудка к альвеолам.
— Тебя тошнит, что ли, Огурцов? — забеспокоилась Маркиза.
— Старик «Хеннеси», — просипел Огурец.
— Кто? — не поняла Маркиза. — Ты поблюй, поблюй как человек, покашляй макаронами, легче станет… Ой, Огурцов, тебя просто не узнать… А что за старик-то? Знакомый твой? — затараторила Маркиза.
— Более чем, — с трудом проглотив наполовину переваренный коньяк просипел Огурец.
— Иностранец?
— Угу.
— Ну, я всегда говорила, что иностранцы до добра не доведут. Помнишь, как я с ирландцами нажралась? Мне три ночи потом всякие Конаны снились, морды эти красные, ирландские, зеленые, блин, рукава… Причем, что интересно — во сне ориентируюсь нормально. Конан и Конан. А очухаюсь — что за Конан, какой Конан — откуда я знаю. Потом только сообразила — книжка такая. А как сообразила — враз мне полегчало. Потеть по ночам перестала, сон нормальный, мужики стали нормальные сниться, бабы тоже… Ну, ты знаешь. А потом мне Лео эту книжку принес — там на обложке этот Конан — ну вылитый, как тот, что ко мне во снах являлся. С чудищем каким-то пехтерится… Красочно так все, целофанированная обложка, 7БЦ, офсет, ну, все дела. Конан этот на обложке от крутости лопался под целлофаном. А чудище — тоже лопалось. От анатомических противоречий. Помнишь?
— А ты не изменилась. Ни на и'…
Слово «йоту» Огурцу произнести не удалось. Снова подкатила тошнота, он икнул, прикрыл рот ладонью.
— Желудок не держит, — тихо вымолвил он, потея и трясясь.
— Ты тоже. Только лицом раздался. Знаешь, ты так стоял, я думала, ты под троллейбус сейчас сиганешь.
— Да? А я про Анну Каренину думал.
— Я же говорю — не изменился. В хламину пьяный — а про Анну Каренину. Или про Ленина. Курить-то есть у тебя?
— Есть. На. А ты чего, в Москве теперь живешь?
— Я где только не живу.
Маркиза сунула в рот сигарету и вытащила из кармана бордового, с вытканными на груди желудями пальтишка — обшлага кармана были сильно потрепаны — зажигалку «Зиппо». Эта «Зиппа», по мгновенной, на уровне рефлекса, оценке Огурца должна была стоить, минимум, долларов двести. А то и все триста. Огурец чуял подлинность дорогих вещей нутром, как хороший «ломщик» или банковский служащий определяет наощупь подлинность, достоинство и номинал любой купюры.
«Ну, пальтишко и „Зиппо“ — это ее стиль. Наркотой, что ли, она торгует?».
— Наркотой торгуешь? — спросил Огурец.
Последняя информация, которую он имел о Маркизе была более чем печальна. Маркиза, по слухам, сторчалась вконец и, в этой связи, собиралась заняться курьерством. Товар возить.
— Да не-е…
Маркиза глубоко затянулась огурцовским «Мальборо».
— О! Настоящие! А то я подумала, было, что ты, как лох — с «Мальборо» ларечным рассекаешь. Крутые-то, они «Мальборо» не курят.
— Это смотря какое «Мальборо», — ответил Огурец.
— Переломалась я, Саша, — сказал Маркиза очень серьезно. — Веришь?
— Верю, — неопределенно повел плечами Огурец. — Конечно верю.
— Не веришь, — убеждено сказала Маркиза. — Никто почти не верит. Ну и хрен с тобой. А я квартиру продала питерскую, замуж вышла. Теперь вот здесь обитаю.
— А он кто?
— А какая тебе разница? Я с ним уже развелась.
— И что теперь?
— В Теплом Стане у меня квартира. Однокомнатная, так мне больше и не надо. Знаешь, кайф такой — лес из окна видно. Настоящий. Воздух, озон. Только, все равно, спать не могу. Дурь по ночам снится. Но я — как штык. По ночам работаю, а днем сплю. Днем сны не снятся. Я, Огурец, предел свой увидела. Ты видел предел свой?
Огурцов отвел глаза.
— Видел? — требовательно спросила Маркиза.
— Видел.
Он вдруг закашлялся и от этого ему неожиданно стало легче. Старик «Хеннеси», мурлыкнув в гортани, уполз обратно в желудок и там затаился в ожидании полной ферментации.
— А занимаешься-то чем? — чтобы как-то разрушить неожиданно печальную паузу спросил Огурцов.
— А дизайнер я, — беспечно ответила Маркиза. — Между прочим, модный.
— Да? — с сомнением посмотрев на бордовое пальтишко спросил Огурцов.
— А в кайф мне так, оценив его взгляд сказал Маркиза. — В кайф. У меня шмотья дома этого — по углам кучи лежат, в шкаф не лезет. А мне по фигу. И быки на улице не пристают. А то я пару раз вышла цивильно, так не знала, как отбиться. Мимикрия. Знаешь, что я делаю-то?
— Что?
— Обложки для всякой попсы московской. Ну, для компактов, для видеокассет… плакаты, шмакаты. Платят — боже ты мой! Сама не понимаю, за что.
— Ну да, — покачал головой Огурцов. — Я тоже не понимаю. Слушай, а ты есть не хочешь?
— Есть? Хочу. А что? У тебя бутерброд в кармане заготовленный лежит? Ты заранее знал, что мы встретимся? Взял колбаски, сырику… Вот, думаю, Маркизу встречу, колбаской накормлю.
— Перестань. Пошли в «Пекин»?
— Ну. пошли. Каждый платит за себя, или как? У меня бабки есть, могу угостить.
— Да брось, Маркиза, не выеживайся. Пошли.
* * *
Троллейбус был очень старый. Окажись он обычным, то есть, новым, со сверкающими, только что вымытыми в гараже боками, с чистенькой табличкой, на которой аккуратным хорошо читаемым шрифтом обозначен маршрут движения, не сели бы в него ни Огурцов, ни Маркиза. Ходу до «Пекина» было минут пять. Это если с задушевной беседой. Если нога за ногу. А молча — так и вовсе — рукой подать.
Но чудовище, со скрипом и стонами возникшее из-за спины Маркизы сразу очаровало Огурцова. Если не сказать — загипнотизировало.
Как это мэр Москвы проглядел, облажался, дал маху, обмишурился, обо… Как, кто, зачем позволил появляться на свежих утренних улицах столицы невероятному средству передвижения?
Этот троллейбус был асоциален. Это был бомж в счастливой семье московских троллейбусов. Это был опустившийся, обрюзгший, потерявший ум, честь и совесть троллейбус-хмырь.
Огурцов сразу понял, что троллейбус этот чем-то похож на него. На известного писателя, который никогда в жизни не ходил проторенными путями.
«Некоторые, — вспомнил Огурцов, — шагают в ногу вместе со всеми… А некоторые, — фраза капитана милиции, с котороым беседовали в молодые годы Огурцов и Полянский, — некоторые гады выбирают окольные дорожки… чтобы не шагать в ногу… чтобы…».
Он сразу почувствовал симпатию к троллейбусу. Этот, явно, ни с кем и никогда не шагал в ногу. Точнее, не ехал в колесо со своими сверкающими чистыми, после мойки боками, цивильными и представительными транспорноми средствами. Этот, совершенно точно, ездил окольными путями, подбирал бродяг на неведомых и необозначенных табличками остановках, он сворачивал в закоулки, он гулял — гулял, так, как хотелось ему и его водителю. Следы прошлого говорили о многом. Вон — с боку плохо отрихтованная огромная вмятина, говорщая о том, что жизнь тащила его через овраги и буреломы троллейбус кренился на левую сторону, покачивался, словно с похмелья, скрежетал тихими, невнятными проклятиями и, казалось, что если бы он не держался за провода дистрофичными ручками-рогульками, то тут же завалился бы на бок неопрятной сине-бурой тушей.
Троллейбус подполз к остановке, на которой стояли Огурец и Маркиза и остановился. Помедлив, но зная, что есть в мире необходимое зло, он попытался раздвинуть вялые шторки дверок-гармошек. Открылась одна — та, что в конце. Две остальные судорожно подергались и застыли в исходном положении.
