— Кто такой?
— Гость, земляк, — залебезил Ашот. — Он в Шуше был, в Карабахе был. Хороший человек.
— А мы это сейчас посмотрим! — пообещал капитан и двинулся к столу Лозовского преувеличенно твердым шагом, каким ходят очень пьяные люди.
Ашот ловко подставил под него стул, капитан утвердился на нем и не без труда сфокусировал на Лозовском взгляд.
— Ты кто?
— Путешественник, — ответил Лозовский, заворачивая в теплый лаваш пучки зелени.
— Это как?
— Путешествует он, — поспешно объяснил Назарян. — Ходит, ездит, туда-сюда, туда-сюда.
— Почему здесь?
— По пути зашел. Привет тебе передать от генерала, — Лозовский назвал фамилию начальника Тюменского УВД. — Он попросил: будешь в Нюде, передай привет участковому. К внеочередному званию тебя хотят представить.
Капитан вскочил:
— Служу Советскому Союзу!
— Вот и служи, — сказал Лозовский и занялся лобио с ореховой подливкой.
— Дадут, значит, майора? — растроганно спросил капитан, плюхнувшись на стул.
— Не майора, — поправил Лозовский. — Полковника. Чего уж тут мелочиться.
— Шутишь? — дошло до участкового. — Шутки со мной шутить? Документы!
— Пошел на…
— Документы! — рявкнул капитан и начал рвать из кобуры пистолет.
Молодые люди в камуфляже допили пиво, взяли карабины и подошли к участковому.
— Поехали отдыхать, командир, — сказал один из них. — Поехали-поехали, пока машина не выстудилась.
Не обращая внимания на протесты, они взяли участкового под руки и повлекли к выходу с той снисходительной непочтительностью, с какой взрослые дети уводят из гостей подгулявшего папашу.
— Явиться завтра ко мне в кабинет! — приказал капитан Лозовскому уже из тулупа. — Буду разбираться!
Стукнула, закрываясь, дверь, прощально звякнула рында.
— Зачем так? Не надо так, — расстроено проговорил Ашот. — Плохо так, он начальник.
— Какой он тебе к черту начальник? — разозлился Лозовский. — Ты хозяин. Это он должен перед тобой стелиться.
— Я хозяин? Налоги платить — я хозяин. Всем деньги давать — я хозяин. Он сейчас для меня хозяин. Вартанчик, сынок, у него сидит. Разрешит передачу — принесу передачу. Не разрешит передачу — голодным будет сидеть. Беда у меня, уважаемый. Старший сын погиб в Карабахе, средний сын погиб в Карабахе. Увез Вартанчика из Карабаха сюда, всех своих увез. Пусть холодно будет, зато живой будет, последний сын, цветок души моей. От войны увез, от беды не увез. Сказали: дай сына в армию. В армию не дам, денег дам. Денег дал, много, в армию не дал. Беда снова нашла. Посадили Вартанчика.
— Слышал, — кивнул Лозовский. — За драку с корреспондентом.
— Какая драка, уважаемый? Вартанчик домашний мальчик, хороший мальчик, не курит, вина не пьет, мне помогает, книжки читает, глаза портит. Не было никакой драки.
— А что было?
— Ничего не было. Мне сказали: так надо. Мне сказали: так сделай, так говори. А то плохо тебе будет.
— Чем плохо?
— Всем плохо. Санэпиднадзор скажет: посуду не так моешь, то не так, это не так. Закроют ресторан — как жить? Двенадцать человек у меня. Вином запретят торговать — как жить? Мне сказали: Вартан пусть так говорит. Был пьяный, сказал человеку: давай пить с тобой чачу. Человек сказал: не буду пить с тобой чачу. Вартанчик молодой, горячий. Очень обиделся, с кулаками полез.
— Кто сказал? — перебил Лозовский. — Следователь прокуратуры?
— Нет. Следователю так надо сказать. Мне другой человек сказал. Большой начальник. Над всеми зелеными начальник, из Тюмени прилетал, из главной конторы.
— Начальник службы безопасности «Союза»?
— Он. Полковник — так его все зовут. Сказал: все скажешь как надо, дадут Вартанчику год условно, будешь жить, трогать не будем. Я сказал: не дам Вартанчика, меня сажайте. Он сказал: ты не подходишь, суд не поверит. Не хочешь Вартанчика, другого дай, из своих. Кого другого? Гурам немой, все понимает, все слышит, ничего не говорит. Контузило в Карабахе, еще ребенком был. Другой племянник есть, сын моего младшего брата, он сейчас в Турции — как могу его дать? Я сказал Вартанчику: такая беда, сам решай. Он сказал: батоно, не плачь, все скажу как надо. Все сказал следователю. Теперь сидит, ждет. Следственный эксперимент будут проводить. Следователь сказал: пусть здесь сидит, возить его туда-сюда, бензин тратить.
— Что было в ту ночь?
— Ничего не было. Много людей было, шум-гам был. Корреспондент сидел, вина не пил, пива не пил, кушал, разговаривал с людьми. Про Христича спрашивал: когда был, когда уехал. Он и меня про него спрашивал. Потом пришли двое зеленых…
— Охрана?
— Они.
— Эти?
— Нет, другие. Сказали: давай выйдем. Он встал, пошел. Больше ничего не было. Утром сказали: заблудился, замерз.
— Тех двоих знаешь?
— В лицо знаю. Как звать, не знаю.
— Опознать сможешь?
— Зачем опознать? — испугался Ашот. — Не нужно, уважаемый. Пусть так будет, как есть. Вартанчик немного посидит, быстро выйдет. Он молодой, сильный, выдержит.
— Тебя обманули, Ашот. Он получит не год условно, а три года строгого режима. Или даже пять.
— Почему так говоришь? — еще больше испугался Ашот. — Откуда знаешь?
— Убит журналист. Резонансное преступление, — объяснил Лозовский. — Дело на контроле у начальника УВД, будет на контроле у Генерального прокурора.
— Беда на мою голову. Снова беда! Что делать, уважаемый? — запричитал Ашот. — Опять беда, куда от нее убежать?
— Я скажу тебе, что делать. Пока ничего. Молчать. Прилетит следователь из Генеральной прокуратуры — ему все расскажешь.
— Ты кто, уважаемый? — спросил Ашот.
— Журналист из Москвы.
— Почему сказал, что воевал в Карабахе?
— Я не сказал, что воевал. Был.
— Что делал?
— Писал.
— Что писал?
— Что видел, то и писал.
— Что видел?
— Что и ты. Беду.
— Ох, беда, беда. Много ходит беды. Нигде не спрячешься от беды, никуда не убежишь. Ты кушай, уважаемый, кушай, не смотри на меня, чачу пей. Потом друзьям скажешь: кушал у Ашота, вкусно кушал. Вкусно кушал?
— Очень вкусно, — признал Лозовский, расправляясь под рюмку чачи с люля-кебабом.
Конторские закончили игру, расплатились с немым официантом, упаковались в полушубки и вышли.
— Пора и мне, — сказал Лозовский. — А то заежку закроют. Сколько с меня?
— Зачем сколько? — замахал руками Ашот. — Не надо денег. Не надо заежка. Там клопы. У Ашота каюты есть. Четыре каюты. Хорошие каюты, теплые каюты. Люди иногда приезжают, с женщинами. Где переночевать? У Ашота переночевать.
Он что-то сказал по-армянски немому официанту, тот взял из гардероба «аляску» и сумку Лозовского и вышел во внутреннюю дверь. Лозовский в сопровождении Ашота последовал за ним.
Каюта была на первом этаже дебаркадера, теплая, чистая, со свежим бельем на откидной кровати. Пока Лозовский доставал из сумки шерстяной спортивный костюм фирмы «Пума», который в командировках использовал как домашнюю одежду, Ашот топтался у двери, тяжело вздыхал.
— Значит, молчать? — спросил он.
— Молчать.
— И рассказать следователю из Москвы?
— Только ему.
— Не дадут жить.
— А это решать тебе.
Ашот ушел. Лозовский прилег на кровати, чтобы обдумать то, что узнал, и мгновенно заснул. Сквозь сон он услышал стрекот вертолетного двигателя, но лишь повернулся на другой бок.
Разбудил его деликатный стук в дверь. В круглом иллюминаторе стоял молочный туман, как бы утепленный невидимым солнцем. Он посмотрел на часы: восемь утра. Потом понял, что это время московское, а по-местному уже десять. Стук повторился, всунулся мясистый нос Ашота:
— Извини, уважаемый. К тебе человек, поговорить хочет.
— Пусть войдет.
Голова Ашота исчезла, в каюту вошел сухощавый молодой человек с острым лицом и быстрыми внимательными глазами — телохранитель Кольцова.
— Ну что, корреспондент, я тебе сказал: не нужно посылать меня на… Не послушался. А зря, — с ленцой проговорил он, неторопливо сдергивая с правой руки перчатку и надевая на пальцы, как перчатку, что-то металлическое, сизого воронения.
Это был кастет.
II
В какой-то из книг про жизнь после смерти, которые Лозовский, не веривший ни в какую эзотерику и экстра-сенсорику, иногда без всякого интереса листал, он прочитал, что в момент смерти человек видит сверху свое бездыханное тело, а потом вплывает в световой коридор. Очнувшись от холода, никакого светового коридора он не увидел, себя сверху тоже не увидел, из чего можно было сделать вывод, что он еще жив. Вместе с этой мыслью, первой в прояснившемся сознании, пришла боль. Она шла сзади, из-за левого уха, заполняла затылок, копилась в лобных пазухах над бровями, как горячая ртуть, словно за ухом работал какой-то насос и гнал боль в такт ударам сердца. Когда ртути накапливалось слишком много, Лозовский терял сознание, боль прорывалась, как гнойник, растекалась по всему телу. Холод возвращал его к жизни, тотчас же включался насос.
