Мулмен тоже посмотрел на него. Он силился сохранять спокойное лицо, но Деон заметил мольбу в его глазах. Молодой врач нарушил правила и нуждался в поддержке.
— Очень хорошо, — сказал Деон.
Мулмен судорожно дернулся, точно марионетка в руках неопытного кукольника. И робко улыбнулся.
Мортон-Браун вывел катетер.
— Вот в чем дело, — сказал он. И показал кончик катетера, с которого свисал большой комок мокроты.
Черный малыш с ужасом смотрел по сторонам. Он выгибался, стараясь вырваться из рук сестры. Том закрепил маску на конце трубки.
— Это из бронха?
— Точно не скажу, — ответил анестезиолог. — Но в любом случае этого там быть не должно. Через минуту я еще отсосу, только сначала дам ему кислород.
У ребенка был уже не такой синюшный вид. Деон кивнул.
— Отлично, Том. Я вернусь через несколько минут.
Он остановился возле Мариетт. Девочка лежала спокойно, и суета у соседней кровати ей нисколько не мешала. Вот ее присутствие в палате черного ребенка совершенно не трогает, подумал Деон. В отличие от всех остальных.
Директор стоял в коридоре один. Увидев Деона, он направился на лестничную площадку, где можно было не опасаться, что их услышат.
Эта забота о декорациях вывела Деона из себя.
— В чем дело? — спросил он сухо. — Возможно, вы не знаете, что мне есть чем здесь заняться?
Ван Рин покачал головой.
— Право, Деон, вам не следовало этого делать.
— О чем вы говорите?
— Подбрасывать сюда этого черного малыша. Так не делают. Вы же подрываете мой авторитет.
Деона душил гнев. Этот бюрократ, этот врач, отсиживающий свое время от сих до сих. Когда он в последний раз лечил кого-то? Администратор! Что он знает? Разве он способен понять, что это такое: спасти жизнь и потом смотреть, как она угасает? Смотреть, как ее поглощает бездонная пучина, а ты стоишь на безопасном расстоянии и зовешь, но твой голос тонет в реве волн…
Ему надо было сказать так много, что он не знал, с чего начать.
— Во-первых, откуда вам об этом известно? — спросил он и не узнал собственного голоса, прозвучавшего слабо и глухо, точно он и в самом деле пытался перекричать шум разбушевавшихся стихий.
— Я обязан знать обо всем, что происходит в моей больнице, — сказал ван Рин, словно оправдываясь.
— Сестры в послеоперационной палате — моей палате, — со всем сарказмом, на какой он только был способен, сказал Деон, — получили инструкцию информировать старшую сестру о том, кого я считаю нужным в эту палату класть. Ведь так? А старшая в свою очередь информирует вас. Правильно?
На подбородке ван Рина задергалась жилка. Деон глядел на ее подергивание холодно и выжидающе. Этот разговор мог иметь только один логический финал — он хлопнет дверью и навсегда уйдет из клиники. Но в эту минуту ему было все равно. Чем хуже — тем лучше.
— Неужели вы не понимаете, что это в ваших же интересах? — умоляюще спросил ван Рин. — Вы знаете, каким вы бываете упрямым. Я должен быть уверен, что не поднимется шум из-за пустяков. Неужели вы не понимаете?
— Благодарю вас!
Он как завороженный смотрел на дергающуюся жилку ван Рина. Нервный тик? В памяти всплыла строчка из учебника: «В конце концов движения становятся самопроизвольными и бесцельными, продолжаясь, когда раздражитель отсутствует».
И вдруг он почувствовал, что устал. В конечном счете движения утрачивают цель. В учебнике все было правильно сказано. Производишь движения, а зачем — уже не знаешь. Да и какое это имеет значение?
Он медленно повернулся, собираясь идти в палату. Но тут же остановился, чтобы задать еще один вопрос.
— Объясните мне одно. Уже несколько лет в этой палате у меня лежат и черные и белые. Вы знаете. Мы договорились, что в случае неприятностей ответственность я беру на себя. Так почему вы решили вмешаться именно сегодня?
— Я думал, вы знаете?
— О чем?
— Ребенок, которого вы сегодня оперировали… Эта девочка. Разве вы не знаете, чья она дочь?
— Мариетт Джуберт. Направлена из Свеллендама. Все, что мне известно.
Директор покачал головой, словно дивясь такому полному и откровенному невежеству.
— И вы не знаете, кто такой Джуберт?
— Нет. И не особенно интересуюсь.
— Но поймите же! Поэтому я и вынужден был вмешаться. Ради вас. Это же П. Дж. Джуберт. Тот самый Пит Джуберт, член парламента, один из ярых националистов. Он скоро должен стать членом кабинета. Вы представляете, что он скажет, если узнает, что его дочь лежит в одном помещении с черным младенцем?
Деон притормозил, пропуская автобус с надписью «Только для белых», и повернул в ворота детской клиники. Сколько тысяч раз и в каком только настроении ни сворачивал он в эти ворота — от тоскливого уныния до пьянящей радости.
В это утро он чувствовал себя отлично. Даже вчерашняя стычка с директором и предчувствие, что добром она не кончится, не могли заглушить радостную приподнятость.
Он представил ультиматум доктору ван Рину: или малыш Маньяни останется в послеоперационной палате, или он, ван Рин, лично отдает распоряжение перевести его обратно в общую палату. Но уж тогда вся ответственность ложится на него.
— Переводите, — сказал он ван Рину, — только тогда лечите сами. И если что-нибудь случится с ребенком, берегитесь.
Директор повернулся на каблуках и удалился. Он шел по коридору клиники, держась очень прямо.
Стоило ли доводить до этого? Ведь, в сущности, ван Рин — порядочный человек, хотя немного напыщенный и ревниво оберегающий свое директорское достоинство. Он добр и всегда готов пойти навстречу, если только не увязнет в болоте бюрократических правил.
Жаль. Но ничего не поделаешь.
Вчера вечером он дал себе слово, что уйдет из клиники, прежде чем все это его сломит. Почему он должен изо дня в день лезть на стену из-за очередных административных глупостей? Этим бюрократам глубоко безразлично, какое у них кардиологическое отделение — хорошее, плохое или среднее, лишь бы оно было.
К концу дня поднялся сильный юго-восточный ветер, и на открытом склоне машина содрогалась под его ударами. Деон ехал домой совсем без сил, готовясь встретить то, что его ждет там. А вернее сказать, его там ничего не ждет.
Лиза все еще была у себя и к столу не вышла. Они с Элизабет кончили ужин в ледяном молчании. Наконец он резким движением отодвинул стул.
— Ты что-нибудь оставила для Лизы? Я отнесу.
— В духовке. Сомневаюсь, что она станет есть. — Элизабет не подняла глаз от чашки.
На первый его стук Лиза не отозвалась. Он постучал еще раз, и из комнаты донесся ее приглушенный голос:
— Не заперто.
Когда он вошел, она села на кровати по-турецки. На ней не было ничего, кроме трико.
— Ты чувствуешь себя получше? — Он старался показать, что ничего больше его не интересует.
— Я себя все время чувствовала хорошо, папа.
Деон вспомнил, как Элизабет расхаживала по своей квартире совсем нагая. Сколько ей тогда было? Столько же, сколько сейчас их дочери.
— Лиза, зачем ты это делаешь?
Она не стала притворяться, будто не понимает, о чем он говорит.
— Потому, что мне это нравится, папа. — Она поставила тарелку с едой на подушку.
Ее откровенность сбила его с толку.
— Не очень здравая причина для того, чтобы делать глупости, тебе не кажется?
— На мой взгляд, вполне здравая. И во всяком случае, куда убедительней, чем все твои доводы не делать этого, потому что тебе это не нравится.
Она взяла вилку и вдруг посмотрела на него.
— Зачем ты пьешь?
Что ему оставалось ответить? «Потому, что мне это нравится?»
— Это разные вещи.
— Еще бы! — вспылила она, совсем как Элизабет. — Но разница заключается в том, что один дурман разрешен, а другой нет. — Ее карие глаза глядели спокойно, подбородок был вызывающе вздернут. — Ты пьешь, чтобы расслабиться. Я курю марихуану, чтобы уйти от действительности. Но только ты просыпаешься с больной головой, а я нет. Ты отравляешь свой организм, свою печень… ну, ты врач, тебе это лучше знать, а марихуана безвредна.
— Не так уж она…
— И скажу тебе, в чем еще разница, — гневно перебила она. — Пьяный тупеет и все, а марихуана обостряет восприятие. Музыка звучит лучше, краски выглядят ярче, и мир полон веселья и радости. Но это незаконно! Алкоголь рекламируется, его можно купить на каждом углу, и чем больше его продадут, тем больше попадет в карман правительства. Но если я хочу выкурить сигарету с марихуаной, я должна делать это тайком, потому что и тот, кто ее мне продал, и я сама можем угодить за решетку.
Он отвернулся, чтобы она не видела его растерянного лица. Он вдруг почувствовал неожиданный прилив гордости за свою дочь. По крайней мере она знает чего хочет…
