Он отвернулся, чтобы она не видела его растерянного лица. Он вдруг почувствовал неожиданный прилив гордости за свою дочь. По крайней мере она знает чего хочет…
— Ну, ты как будто все тщательно продумала, — сказал он спокойно. — Но скажи мне, почему ты со своими наркотиками бросила школу, потом колледж? За свои восемнадцать лет ты ничего не добилась, ведь так? А я, с моим алкоголем, добился успеха. Как ты это объяснишь?
Лиза тоже отвела глаза. Она смотрела в окно на огни города далеко внизу. После некоторого молчания она спросила вполголоса:
— А ты его добился, папа? Добился?
Несколько секунд он смотрел на нее, потом наклонился, поцеловал в щеку и вышел из комнаты.
Свет в спальне не горел, и он разделся в темноте. Элизабет лежала, свернувшись калачиком на своей стороне кровати, — он не мог понять, спит она или нет. Он накрыл голову подушкой, но мозг продолжал лихорадочно работать. Мысли перескакивали с одной проблемы, с одного образа на другие. Дефект межжелудочковой перегородки, осложненный блокадой сердца, Малыш с коллапсом легкого. Лиза и полицейские.
Лиза. Лиза. Лиза. Он так много ждал от нее. В чем корень зла? Может быть, он слишком много ждал?
Наконец он заснул и был разбужен звуком, которым ненавидел больше всего на свете, — телефонным звонком среди ночи. Он нащупал трубку.
— Это Мулмен, профессор.
А, черт!
— Ну что еще?
— Сэр, у Мариетт вдруг началась сильная фибрилляция. И давление упало. С семидесяти пяти до шестидесяти пяти.
Сквозь голос Мулмена пробивались «бип-бип» монитора. В телефонной трубке они звучали выше и пронзительней, чем в палате. Он даже различал их учащение.
— Это произошло внезапно? — Он собирался с мыслями.
— Да, профессор. Все было прекрасно, отличный ритм, сто двадцать один. И вдруг фибрилляция. Вы приедете, профессор?
— Хорошо. Но сначала сделайте вот что: я подержу трубку, а вы отключите водитель ритма и посмотрим, что получится.
— Вы хотите, чтобы я…
— Отключите водитель, — повторил он твердо. — Я буду слушать.
Мулмен, очевидно, уронил трубку, так как раздался громкий стук, а затем продолжительный треск, — Деон даже дернул головой. Потом он различил равномерное постукивание — по-видимому, трубка раскачивалась на шнуре и ударялась обо что-то. Но тем не менее он слышал сигналы монитора так отчетливо, словно стоял рядом с ним в палате. Бип. Бип. Бип-бип. Бип. Бип. Бип-бип. И вдруг — чудо: они стали ритмичными. Бип. Бнп. Бип. Бип. Он считал. Ровно сто тридцать ударов в минуту. Он слышал, как Мулмен бежали телефону.
Молодой врач захлебывался словами.
— Профессор… Восстановился нормальный ритм. Прекрасный нормальный ритм!
Деон слушал срывающийся от исступленного восторга голос Мулмена и сигналы монитора на заднем фоне.
— Великолепно, мой мальчик, — сказал он наконец. — Теперь слушайте. Поставьте монитор на сто в минуту и не отключайте на случай, если вновь возникнет блокада. Хотя я уверен, теперь все будет в порядке. А как малыш?
— Гораздо лучше, профессор. Я только что смотрел рентгенограмму, и легкое почти полностью в норме.
— Хорошо. Звоните, если вас что-нибудь встревожит. Покойной ночи.
Мулмену спать не полагалось, а к Деону сон не шел. Жизнь была удивительна. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Жизнь торжествовала перед лицом беды. Ему было необходимо с кем-то поделиться своей радостью.
Юго-восточный ветер совсем разбушевался за ночь. Деон слышал, как он бьет в боковую стену и в крышу. Он лежал без сна и слушал шум ветра. Ему вдруг захотелось туда — в объятия бури: плыть на маленькой яхте, бороться с румпелем, с жесткими непослушными парусами. И он поплотнее закутался в одеяло.
Раздался стук, и вслед за этим в комнату ворвался ветер — плохо задвинутый оконный шпингалет не выдержал напора воздушных масс. Деон спрыгнул с кровати, запутался в взвивающихся, бьющихся шторах, но успел закрыть окно, прежде чем стекло разлетелось вдребезги.
Шум разбудил Элизабет. Когда он снова лег, его нога коснулась ее ноги, теплой, с шелковистой кожей. Они лежали рядом, слушая рев бури за окном. Потом он нерешительно коснулся ее рукой. Она не отвела его руки.
Они обнялись. Их подхватила и унесла их собственная буря.
Едва они сели завтракать, как позвонил Питер Мурхед. Когда Деон положил трубку, Элизабет театрально вздохнула.
— Боже мой, неужели они не могут хоть на минуту оставить тебя в покое?
— У Питера возникли кое-какие трудности в главном корпусе, — терпеливо объяснил он. — А на его суждения я сейчас не очень полагаюсь.
Она понимающе посмотрела на него.
— Опять неприятности с женой?
— По-видимому.
На этот раз в ее вздохе было меньше театральности и больше сочувствия.
— Бедняга! Она же настоящая ведьма. Я тебе не рассказывала, что она говорила Молли Бреннан?
Он заставил себя терпеливо выслушать до конца всю историю, включавшую весьма пренебрежительное описание мужских качеств Питера. Он невольно рассмеялся. Бедный Питер. Каково это — быть связанным с женщиной, которая способна говорить о тебе такое?
— Я бы не стал пересказывать этого, — заметил он. — Молли слишком много болтает. — Он посмотрел на часы. — Пожалуй, я не буду завтракать. Мне надо взглянуть на больного, о котором сообщил Питер, а в детскую клинику я опаздывать не могу — у меня с утра операция.
Она вздохнула с прежней театральностью, разыгрывая роль страдалицы (и как подозревал Деон, получая от этого немалое удовольствие), безвинной мученицы, принесенной в жертву черному делу.
— Чтоб эта проклятая больница сгорела дотла!
В ее голосе он уловил легкий оттенок грусти. Возможно, Элизабет играла только отчасти.
— Ничего, дорогая, — сказал он. — Через месяц мы поедем в Австралию. И в конце поездки ты рада будешь видеть меня как можно реже.
Она фыркнула.
— Прекрасная перспектива. Ты с утра до ночи будешь пропадать на конгрессе. А Сидней не относится к числу моих любимых городов.
— Может быть, удастся выкроить еще недельку, — сказал он. — И мы съездим на север, посмотрим Большой Барьерный риф.
Она сразу загорелась.
— Вот было бы чудесно! Мы ведь там ни разу не были.
— Да, правда. — Теперь он был связан обещанием. Свободного времени у него не было, но, с другой стороны, Элизабет нуждалась в перемене обстановки. Ему придется найти время и на это. — Ну, так договорились. Я это устрою.
Они дружески попрощались. Пока он осторожно вел машину по крутым поворотам шоссе, его мысли были заняты женой и их браком. Все обернулось не так, как должно бы. Почему? Конечно, не по вине ее родных, с которыми они почти не виделись. Старый Меткаф опять уехал за океан, о чем Элизабет узнала случайно из газет. Семья собиралась раз в году для традиционной встречи рождества, и этим все исчерпывалось. Так в чем же причина? Что именно не так и когда это началось? Если вообще что-то не так.
Он тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться.
Директор детской клиники был в послеоперационной палате — он вместе с супружеской четой, мужчиной и женщиной средних лет, стоял возле кровати Мариетт, и все трое явно чувствовали себя неловко. Деон кивнул им. Конечно, родители. А странно, что родители, как правило, не хотят встречаться с тем, кто будет оперировать их ребенка. Открыто проявлять свои чувства не в характере африканеров. Ему часто казалось, что они не испытывают к нему никакой благодарности.
Свои рыжие волосы и веснушки дочь унаследовала от отца. Пит Джуберт — ярый расист, «наш Лев», как опрометчиво выразился председатель одного политического митинга. И оппозиционная пресса со злорадным восторгом поспешила указать, что «наши» львы вымерли сотни лет назад. Худое властное лицо на тощей шее. От него можно ждать любых неприятностей, решил Деон. Мать выглядела более привлекательно — полноватая женщина с добродушной, хотя и робкой, улыбкой. Муж и жена не спускали глаз с Деона. Но ван Рин даже не посмотрел в его сторону.
— Вы не могли бы несколько минут подождать в коридоре? Я осмотрю больных, и вы опять вернетесь. — Он сам удивился собственному вежливому тону, хотя слово «больных» прозвучало многозначительно. — Это займет одну-две минуты.
Они повернулись к двери. Но Мариетт вцепилась в руку матери. Деон, улыбаясь, подошел к ней. Девочка поглядела на него, и пальцы ее разжались. Он и девочка — союзники. Они сражались бок о бок и победили.
— Доктор Мурхед уже смотрел их, профессор, — сказал Мулмен. — А потом отправился в главный корпус.
— Да, я знаю, — сказал Деон. — Я только что оттуда.
Мулмен выглядел совершенно взмученным, лицо небритое. В таких случаях Деон бывал очень строг. Но Мулмену пришлось отдежурить две смены, и ночь у него выдалась тяжелейшая. Деон решил сделать для него исключение.
