— Но эта машина может летать на три тысячи метров выше и на двести миль в час быстрее, — возразил Морриси. — И поднимает бомб в два раза больше.
— Твоя беда, Морриси, в том, что ты опережаешь время. Они еще не готовы к таким самолетам.
Его убитый вид вызвал у меня жалость. Но то, что я сказал, было правдой. Что до меня, то я считал его величайшим авиаконструктором в мире.
— Забудь об этом, — сказал я. — Они еще до тебя дорастут. В один прекрасный день тысячи таких самолетов поднимутся в воздух.
— Но не в этой войне, — грустно сказал он и достал термос. — Пойду отнесу кофе Роджеру.
Он ушел в кабину, а я растянулся на койке. Рев четырех моторов стоял в ушах. Я закрыл глаза. За три недели в Англии я ни разу не выспался как следует. То бомбежки, то женщины. Теперь я наконец посплю.
* * *
Визг падающей бомбы оборвался грохотом взрыва где-то поблизости. Беседа за обеденным столом на секунду прервалась.
— Я так волнуюсь за свою дочь, мистер Корд, — сказала худощавая седая женщина, сидевшая справа от меня.
Я взглянул на нее, потом на Морриси, который сидел напротив. Его лицо было бледным и напряженным. Я снова повернулся к своей соседке. Бомба упала совсем рядом, а она волновалась о дочери, которая находилась в безопасности в Америке. Но, может быть, ей было от чего волноваться. Это была мать Моники.
— Я не видела Монику с тех пор, как она была девятилетним ребенком, — нервно продолжала миссис Холм. — Почти двадцать лет. Я часто думаю о ней.
Недостаточно часто, подумал я. Я считал, что матери в этом отношении отличаются от отцов, но оказалось — нет. Все они думают в первую очередь о себе. Это было единственное, что роднило нас с Моникой. Нашим родителям было на нас наплевать. Моя мать умерла, а ее — сбежала с другим мужчиной.
Она взглянула на меня темно-фиолетовыми глазами, и я подумал, что красоту Моника унаследовала от нее.
— Вы увидитесь с ней, когда вернетесь в Штаты, мистер Корд?
— Сомневаюсь. Я живу в Неваде, она — в Нью-Йорке.
Она помолчала, затем снова пристально взглянула на меня.
— Я вам не нравлюсь, не правда ли, мистер Корд?
— Право, я об этом не думал, миссис Холм, — поспешно ответил я. — Мне жаль, если вам так показалось.
Она улыбнулась.
— Нет, вы ничего такого не сказали. Я почувствовала по тому, как вы замкнулись, когда я сказала вам, кто я, — она нервно передвинула ложку. — Амос, наверное, рассказал вам о том, как я убежала, оставив его одного растить ребенка?
— Мы с Уинтропом никогда не были близки. Мы никогда не говорили о вас.
— Вы должны поверить мне, мистер Корд, — прошептала она напряженно. — Я не бросала свою дочь. Я хочу, чтобы она знала это!
Картина не изменилась. Для родителей важнее быть понятыми, чем потрудиться понять.
— Амос Уинтроп был бабник, — сказала она без горечи. — Десять лет нашего брака были сущим адом. Уже во время медового месяца я заставала его с другими. И в конце концов, когда я полюбила порядочного, честного человека, он шантажировал меня и заставил отказаться от дочери, угрожая расстроить карьеру моего возлюбленного.
Я взглянул на нее. Это было похоже на правду. Амос был способен на подобные фокусы.
— А вы не писали Монике об этом? — спросил я.
— Как можно писать о таком собственной дочери?
Я промолчал.
— Лет десять назад Амос сообщил мне, что собирается прислать Монику ко мне. Я подумала тогда, что, когда она узнает меня, я все расскажу ей. Но я прочла в газетах о вашей свадьбе, и Моника так и не приехала.
Дворецкий убрал пустые тарелки и поставил перед нами кофе. Когда он удалился, я спросил:
— И что вы хотите, чтобы я сделал, миссис Холм?
Она испытующе посмотрела на меня. Мне показалось, что ее глаза увлажнились. Но голос ее остался ровным.
— Если вам случится говорить с ней, мистер Корд, скажите ей, что я справлялась о ней, что я думаю о ней и хотела бы с ней связаться.
— Хорошо, миссис Холм, — кивнул я.
* * *
Когда я открыл глаза, рев четырех мощных моторов снова наполнил мне уши. Морриси сидел в кресле и спал, неловко свесив голову набок. Когда я сел, он проснулся.
— Долго я спал? — спросил я.
— Часа четыре.
— Пойду сменю Роджера.
Форрестер повернулся ко мне.
— Похоже, ты сильно устал, — сказал он. — Ты храпел так громко, что мне стало казаться, будто у нас пять моторов, а не четыре.
Я уселся в кресло второго пилота.
— Отдохни немного. Где мы?
— Где-то здесь, — ответил он, ткнув пальцем в карту.
Я взглянул. Мы пролетели над океаном уже около тысячи миль.
— Медленно движемся.
— Сильный встречный ветер.
Я взялся за штурвал, а он поднялся.
— Пойду вздремну.
— Ладно, — сказал я, глянув на стекло фонаря. Начинался дождь.
— Уверен, что сможешь держать глаза открытыми четыре часа?
— Постараюсь.
Роджер рассмеялся.
— То ли я старею, то ли ты покрепче меня, — сказал он. — Мне уже стало казаться, что ты решил перетрахать всех женщин Англии.
Я ухмыльнулся.
— Видя эти бомбежки, я решил взять от жизни все.
Похоже, в этом я был не одинок. Женщины, по-моему, испытывали то же самое. В том, как они предлагали себя, чувствовалось какое-то отчаяние.
Пошел снег, и тяжелые хлопья стали налипать на стекло. Я включил антиобледенитель, и хлопья стали превращаться в воду. Наша скорость упала еще сильнее: значит, ветер усилился.
Когда я вышел из лифта, Робер стоял в дверях. Было четыре утра, но выглядел он свежо, словно отлично выспался. Его темнокожее лицо осветилось улыбкой.
— Доброе утро, мистер Корд. Как долетели?
— Прекрасно, спасибо, Робер.
— Мистер Макалистер в гостиной. Он ждет вас с восьми вечера.
— Пойду поговорю с ним.
— Я подам сэндвичи с мясом и кофе, мистер Корд.
Я остановился и взглянул на него. Этот высокий негр совершенно не старел. Его волосы были все такими же густыми и черными, а фигура — мощной.
— Эй, Робер, знаешь что? Я по тебе скучал!
Он снова улыбнулся. В его улыбке не было фальшивой услужливости.
— Я тоже, мистер Корд.
Я направился в гостиную. Робер был мне больше чем друг. В каком-то смысле он стал моим ангелом-хранителем. Не знаю, как бы я уцелел после смерти Рины, если бы не Робер.
Из Нью-Йорка я вернулся полной развалиной. Мне ничего не хотелось. Только напиться и забыть. Я был сыт людьми. Отец по-прежнему держал меня мертвой хваткой. Это его женщину я хотел. И его женщина умерла. Почему же я плакал? Почему так опустошен?
Как-то утром я проснулся в пыли на дворе. Я смутно припоминал, как привалился спиной к стене, чтобы прикончить бутылку бурбона. Я попытался встать — и не смог. Голова раскалывалась, во рту пересохло. Я почувствовал, как сильные руки Робера обхватили меня и поставили на ноги.
— Спасибо, — выдавил я, повисая на нем. — Я сейчас выпью и приду в себя.
— Больше виски не будет, мистер Корд.
Он говорил так тихо, что мне показалось, будто я ослышался.
— Что ты сказал?
— Больше виски не будет, мистер Корд. По-моему, вам пора остановиться.
Гнев придал мне силы. Я резко выпрямился и крикнул:
— Ты кем это себя возомнил? Если я захочу выпить, то выпью!
Он покачал головой.
— Больше виски не будет, мистер Корд. Вы же не мальчик. Нельзя топиться в виски при каждой неприятности.
Я воззрился на него, на секунду лишившись дара речи, а потом заорал:
— Ты уволен! Не хватало еще, чтобы какой-то черный ублюдок мной командовал!
Я развернулся и пошел к дому. Почувствовав руку на своем плече, я обернулся. Его лицо было печальным.
— Простите, мистер Корд, — сказал он.
— Извинения тебе не помогут, Робер.
— Я извиняюсь не за то, что сказал, мистер Корд, — тихо ответил он, и в следующее мгновение на меня обрушился мощный удар огромного кулака. Я снова провалился в темноту.
Очнулся я в чистой постели. В камине горел огонь, и я был очень слаб. Я повернул голову. Робер сидел на стуле возле кровати. На столике стояла маленькая супница с горячим бульоном.
— Я принес вам бульона, — сказал он, глядя мне прямо в глаза.
— Зачем ты притащил меня сюда?
— Горный воздух вам полезен.
— Я не собираюсь здесь оставаться, — сказал я, пытаясь подняться.
Большая рука Робера толкнула меня обратно на подушку.
— Вы останетесь здесь, — сказал он спокойно. Взяв супницу, он зачерпнул ложкой бульон и поднес мне ко рту.
— Ешьте.
В его голосе были такие властные нотки, что я невольно открыл рот. Бульон огненной струей потек по горлу. Я оттолкнул его руку.
— Не хочу.
Мгновение я смотрел в его темные глаза — и меня захлестнула волна боли и одиночества. Я вдруг заплакал.
