— Как вы можете быть так уверены в этом? Неужели вы хотите копировать жизнь с несчастной Софии? Сорок лет без новой любви — это страшно! Жизнь, выброшенная на ветер.
— А вы? — спросила его Катерина прямо. — Как часто вы любили, доктор Кохрейн?
— О, я влюбляюсь буквально каждый день. И каждый день мое бедное сердце готово разбиться. Но я не возражаю — такова цена жизни, настоящей жизни. Цена, которую бедный Лучано Эрнандо Вальдес отказывается платить.
— Раньше отказывался.
— Да, раньше, — вежливо согласился доктор Кохрейн. — Но я счастлив, что мне есть за что платить, я готов платить в два раза больше за один лишь кабесео, даже если мне не суждено танцевать.
Доктор Кохрейн продолжал говорить. Он любил поговорить, а бренди еще больше развязал ему язык.
Снаружи ресторана сгущалась темнота. Тени постепенно наполнили улицы, поглотили дома, наползли на стены, а оранжевые фонари затмили пронзительным светом свет дружелюбных звезд и, вместо того чтобы рассеять темноту, еще более подчеркнули ее. Катерина чувствовала это.
Доктор Кохрейн продолжал разглагольствовать, и Катерина поддакивала ему, улыбаясь, а сама глядела за его плечо на улицу, заполняя голову другими историями, которые нашептывали ей тротуары и камни мостовых, — способность, которую сеньор Вальдес давно утратил. Она бросала один взгляд в сторону темной аллеи и видела, как в нескольких кварталах от них молодой человек ворует ампулы морфия из кареты «скорой помощи», чтобы дать отцу умереть достойно. Она видела, как молодая прекрасная женщина выходит из роскошного особняка на вершине холма, садится в новую роскошную машину и едет вниз, в город. Как она аккуратно запирает машину, бросает ключи на колени старику-нищему и уходит прочь.
— Нет, я виню только себя. Может быть, если бы София повела себя тогда иначе… Если бы она была действительно жесткой, бесчеловечной, какой притворяется, если бы забыла мужа вместо того, чтобы соорудить ему храм, если б снова вышла замуж, тогда… Но она знала, что я все видел. Я сам виноват. Во всем виноват.
Доктор Кохрейн на минуту замолчал, потом мокро всхлипнул и сказал:
— Что-то мне нехорошо. Пора домой.
* * *
Катерина и доктор Кохрейн вышли из ресторана под руку — как и вошли. Когда они встретились в саду, доктор снял шляпу, поклонился и предложил Катерине руку с характерной для него старомодной учтивостью. Теперь же старик тяжело повис на руке Катерины: больная нога к вечеру ныла все больше, а бренди лишил его устойчивости — трость неровно стучала по камням мостовой.
— Сам-то я не франкмасон, — громогласно объявил он.
— Ш-ш-ш-ш, зачем так кричать?
— Да, вы правы. Правы, как всегда. Тысяча извинений, — сказал доктор еще громче, чем раньше. — Так я говорю, я не франкмасон, хотя и принадлежу к тайному обществу.
— Тайному обществу?
— Да, в этой тупой, отсталой, грязной стране мы должны хранить свои секреты в тайне, — шумно выдохнул доктор Кохрейн.
— Тогда не разумнее все-таки говорить потише?
Как-то незаметно доктор Кохрейн напился. Он ступал неуверенно, всем телом налегая на Катерину. Девушке приходилось время от времени останавливаться и восстанавливать равновесие, чтобы не удариться о стену.
— Точно! — Доктор Кохрейн приложил палец к губам, как бы призывая Катерину к молчанию. — О, я умею хранить секреты! — Он подергал ее за рукав и громким шепотом прохрипел: — Вот поэтому кабесео — это так важно. Для мужчин. Мужчин вроде меня. Понимаете? Понимаете, о чем я?
— Понимаю. — Катерине не хотелось обсуждать эту тему. Она не осуждала доктора, но к чему мусолить по сто раз одно и то же?
— Для нас кабесео — это необходимость, — развивал мысль доктор Кохрейн, — иначе как мы узнаем друг друга в толпе? Как подадим сигнал? Как спросим, как ответим? Мы общаемся друг с другом, не говоря ни слова. Тайно. Только блеск глаз. — Он нелепо вытаращился на Катерину — Тонкий, незаметный призыв, но его видят, понимают и принимают. И этого достаточно. — Доктор опять забормотал что-то о франкмасонах, повторяя: «Я умею хранить секреты!»
— Может, поговорим о чем-нибудь другом? — спросила Катерина.
Они дошли до угла улицы, и теперь она растерянно озиралась по сторонам, надеясь, что поток машин ослабеет и она сможет перетащить через дорогу пьяного, хромого спутника.
— Да, лучшие годы моей жизни прошли в салонах танго. Особого танго, вы понимаете? Танго для мальчиков, ха-ха-ха!
Сжав зубы, Катерина поволокла доктора Кохрейна через дорогу, ловя глазами пустое такси, чтобы с чистой совестью отправить его домой. Но вначале ей следовало выяснить еще кое-что.
— А почему вы сказали, что вините себя? — спросила она с деланой небрежностью.
— В чем, дитя мое?
— Ну, вы сказали, что вините себя в том, как повернулись события. У Чиано и его матери. «Я был там», — сказали вы.
— Неужели? Я это сказал? — Доктор громко рыгнул и, чтобы замаскировать вопиющее нарушение приличий, делано закашлялся. — Бог мой, а я пьянее, чем думал.
— Наверное.
— Но все равно я умею хранить тайны. Я храню массу секретов вот тут, — он постучал себя по голове, — сорок лет храню.
К этому времени они добрели до стоянки такси, и Катерина поняла, что упустила свой шанс. Теперь они простятся, доктор Кохрейн сядет в такси, а когда проснется, спрячет свои секреты так далеко, что она никогда их не узнает.
Она легонько поцеловала его в щеку и сказала:
— Ну что же, до свидания. Я вас здесь оставлю. Спасибо, что присмотрели за мной.
Доктор Кохрейн сжал ее руку.
— Любите ли вы его? — спросил он.
— Конечно!
— Нет, я спрашиваю, любите ли вы его? Так горячо и страстно, что сам Ад вам не страшен?
— Именно так, я же сказала.
— Скажите еще раз: «Я люблю Чиано!»
— Да! Я люблю его!
— А когда они придут за вами и начнут терзать ваше тело, когда сделают с вами то, что ни одна женщина на свете не должна испытать, когда изуродуют вас и оставят умирать, что вы тогда скажете?
Катерина в ужасе выдернула руку.
— Прекратите! Зачем так говорить?
— Что вы тогда скажете, дитя мое?
— Я и тогда не перестану его любить.
Доктор Кохрейн вздохнул и открыл дверцу такси.
— Тогда поехали со мной. Если вы на самом деле хотите знать.
* * *
В такси было душно. Доктор Кохрейн сказал водителю адрес и забился в угол, закрывшись шляпой. Если бы не его рука, цепляющаяся за обитую кожей ручку над дверцей, его можно было бы принять за спящего. Он явно не хотел разговаривать. Катерина тоже погрузилась в молчание, с нетерпением ожидая, когда ей откроется главная тайна.
Фары освещали дорогу, но окна в машине запотели, и Катерина не представляла, в какую сторону они едут. Впрочем, водитель, похоже, ориентировался не хуже угря, что весной покидает свое гнездо в Саргассовом море и отправляется в кругосветное путешествие, чтобы из года в год возвращаться обратно.
Яркие пятна неоновых реклам баров и магазинов пролетали мимо, потом они выехали на шоссе и влились в поток скрежещущих, теснящихся вокруг грузовиков и машин, а еще через десять минут съехали по широкому выезду к светофору, повернули на перекрестке налево и начали потихоньку забираться на холм.
— Эй, эй, мы проехали! — закричал доктор Кохрейн. — Стоп, достаточно! Стойте!
Водитель, видимо, не слишком доверяя ручному тормозу, резко вывернул руль в сторону, и такси встало поперек склона, загородив собой улицу.
Доктор Кохрейн и в лучшие времена не мог похвастаться ловкостью, алкоголь сделал его и вовсе неуклюжим. Такси стояло поперек склона, накренившись, как тонущий лайнер. Сейчас, даже если бы доктор и смог дотянуться до ручки своей дверцы, ему было бы ее не открыть, но он и не старался.
Вместо этого он съехал на Катерину, бормоча:
— Простите, дитя мое! Нет, нет, все в порядке, я сам справлюсь. — Но тут же запутался в ее ногах и чуть не упал на мостовую.
