Последние два часа подъема я немилосердно прижимал Женьку к рельефному борту «тойоты»-пикапа, в кузове которой нас везли связанными по рукам и ногам. Женька морщился, иногда стонал, когда на ухабах меня стукало о его сломанную кисть, но ни словом не попрекнул. Ни рук, ни ног я не чувствовал уже давно — туго перетянутые веревками, они перестали меня беспокоить, вероятно, через полчаса после выезда. А ехали почти всю ночь. Далеко, видно, завезли. В наклонном кузове упереться, чтобы хоть чуть-чуть ослабить давление на друга, было не во что. Что ж, Женька мужественно терпел. Я бы, скорей всего, так не смог.
***
— Завтра вечерком надо в кишлак наведаться, — сержант Волощук, родом откуда-то с Западной Украины, с непомерно выпуклой грудью и длинными ногами, этакий уродец, повалился на скрипнувшую сетку кровати и привстал на локте, — день рождения скоро, чарса бы подкупить.
Володя Урбо — сбитый, накачанный молдаванин, перекусил белую нитку и отложил форменную куртку рядом на покрывало — пришил свежий воротничок:
— А на что ты его покупать будешь?
Сержант порылся под подушкой и извлек «эргэдэшку», — во, на пластинку, думаю, хватит.
— Должно хватить. На всякий случай чеков захвати, может они и за деньги что продадут.
— Можно, — Волощук спрятал гранату обратно.
Молдаванин упаковал иголку в специальный футлярчик и, привстав, сунул в тумбочку около кровати:
— С кем пойдешь?
Волощук ухмыльнулся:
— Пару молодых возьму. Вон, — он кивнул подбородком в сторону прохода между кроватями, где, устроившись на табуретках, подшивались ребята младшего призыва, — Малышева и… — он на несколько секунд задумался, — Сидорова, наверное.
Петр Малышев — светловолосый, узкоплечий, с впалыми щеками и большими глазами, слегка на выкате положил шитье на колени и многозначительно переглянулся со Славкой Сидоровым — самым невысоким во взводе связи, с густым иссиня-черным волосом, что обычно у украинцев, тоже узеньким, но, как правильно заметил Волощук, шустрым малым. Когда-то на гражданке он считался рыхлым увальнем, о чем сейчас напоминали разве что слегка круглые румяные щечки.
Володя пригнулся и глянул в сторону ребят:
— На фига тебе эти доходяги? Взял бы лучше Бурова. Он и поздоровей будет и посообразительней.
Генка Буров, крепкий с белокурым ежиком, брянский парень, занимающий табурет у ряда кроватей напротив, из-под бровей бросил настороженный взгляд в проход, где сейчас вершились его планы на завтра.
— Не. е, они хоть и доходяги, но шустрые, опять же под колючей проволокой проще пролезть будет.
— Ну, смотри сам, — молдаванин пристроил куртку на плечики и повесил на дужку верхней кровати Малышева.
— Смотри ночью не скинь, — это уже Петьке.
Тот молча кивнул и поймал тревожный взгляд Славки. Он еле заметно мотнул головой к выходу. Малышев согласно опустил глаза.
В Афгане ребята младшего призыва служили уже месяца четыре. Позади остались полгода испытаний на прочность в ташкентской учебке связи, где они спали по четыре часа в сутки. Комбат где-то вычитал, что этого вполне достаточно для восстановления сил. А все остальное время курсанты делили примерно поровну между строевой подготовкой и изучением технической части радиостанций с одной стороны и на зубрежку азбуки Морзе — с другой. За эти месяцы азбуку вдолбили в них до уровня профессионалов-телеграфистов. Самое интересное, что в Афгане она не применялась. Зачем учили? Лучше бы стреляли почаще.
В Афган почти все ребята стремились совершенно искренне. За полгода учебы заявления с просьбой отправить «за речку», если бы их периодически не выбрасывали, заполнили бы, наверняка все кабинеты офицеров учебки. А их отправили и так. Всех.
Служба в Афгане по большому счету не тяжелая, после учебки, связисты, можно сказать, отдыхали. Караулы сменяли дежурства на узлах связи: телефонном и телеграфном. Изредка выпадали наряды в столовой, где они мешками чистили картошку и лук, еще реже отправляли на какие-нибудь хозяйственные работы, например, на днях Малышев с земляком из Новосибирска Володькой Тишковым вытряхивали пять десятков одеял — готовились к наступлению осенних холодов. И все бы ничего, если бы не та самая дедовщина, которой ребят так пугали еще на «гражданке». Все ее «прелести» за первые четыре месяца им удалось вкусить в полной мере. В это время, чтобы узнать во встречном служивом своего одногодку, не надо было спрашивать сколько он служит, достаточно было просто взглянуть на нагрудные пуговицы его форменной куртки — если они вогнуты внутрь — значит «молодой». Во взводе связи, как, впрочем, и в других взводах и ротах пехотного полка, от постоянных ударов по корпусу (в лицо бить опасались — синяки останутся) полые пуговицы со звездочкой были вогнуты у всех. Особенно старался «бандеровец» Волощук. Молодежь тихо материлась по углам и обещала отомстить ему при случае, устроив «темную», но на открытый бунт пока не решалась.
Славка ждал Малышева за углом утепленной палатки — казармы.
— Ты слышал? — он почти набросился на Петьку, — он собирается нас в кишлак с собой брать.
— Ну, слышал, и что?
— Как что? А если взводный проверит после отбоя — ему-то ничего, а нас в столовую на неделю загонят, как минимум.
— И что с того? Есть предложения?
Славка сник:
— Какие предложения? Просто не хочу туда идти и все.
— Ну, так иди и скажи ему.
— Ага, скажи. Я что самоубийца?
— А что тогда воздух трясти… Прогуляемся хоть за территорию, все какие-никакие впечатления.
— Что-то мне подсказывает, что эти впечатления могут нас не обрадовать…
— С чего ты взял?
— А помнишь, «деды» между собой говорили, что месяца три назад в кишлаке двое наших пропали. Ушли за чем-то и с концами. До сих пор не нашли.
— Ну, помню. Так после того случая сколько народу в кишлаке уже побывало. Я и то два раза был: за лепешками ходил и за чарсом для «дедов». И ничего.
Славка похлопал по карманам и извлек помятую пачку «Охотничьих». Порылся в ней двумя пальцами и извлек пару гнутых сигарет. Одну протянул Малышеву. Тот достал коробок спичек. Он курил мало, но иногда хотелось, как в этом случае. Они немного отошли от входа в палатку и присели на лавочку в курилке. Славка склонился над зажженной спичкой. Выдохнув первый клуб дыма, сказал:
— Твоя правда, пожалуй. Чего голову забивать, все равно ничего не изменишь.
— А я что говорю.
Не успели они докурить сигаретки, как дневальный прокричал отбой. Ребята дружно поплевали на огоньки и споро направились в палатку.
***
Уже светало, когда машина, наконец, остановилась. Пыль догнала пикап и скрыла его в плотном облаке. Я закашлялся. Женька шевельнулся и сглотнул комок пересохшим горлом:
— Серега, где мы?
Я попытался приподняться над бортом, но ничего не вышло — судорога свела мышцы шеи, и я быстро уронил голову обратно. За бортом гудели мужские голоса. Там здоровались. Послышалась скороговорка бывшего хозяина, того самого, что сломал другу руку. Я прислушался. Но разве что поймешь в этой тарабарщине?! Постепенно судорога отпустила.
— А фиг его знает, Жека.
В этот момент тент откинули, и слабое утреннее солнце осветило наши запыленные лица. Щурясь, мы дружно повернули головы. Ахматулло держал угол тента и кивал на нас. Рядом с ним стоял какой-то старик с седой бородой острым клином. Он изучающее, как товар, рассмотрел сначала меня, потом более внимательно Женьку. Похоже, хозяин уже что-то наплел про него. Старик, не отводя глаз, что-то гаркнул по-таджикски и по бокам пикапа тут же появились, словно выросли, двое дюжих молодцов в чалмах с автоматами Калашникова за плечами. Я успел заметить, что автоматы без пламегасителей, значит китайские — «духовские». Они легко подхватили меня, один — под мышки, другой — за ноги и грубо кинули на утоптанную до каменистой плотности землю. В следующий момент рядом плюхнулся Женька. И застонал. Наверное, опять кисть ударил.
Старик протянул руку вперед, указывая направление, и оба афганца направились к низенькой двери саманного домика. С нами остались два молодых «духа» в чалмах, похожие как братья. Они присели рядышком и уперли приклады автоматов в землю. Женька лежал ко мне спиной. Связанные руки чуть повыше запястий — там перелом — отсвечивали синевой. Место перелома, затянутое куском разорванной майки, выдавала нашлепка засохшей крови. Он повернул ко мне голову:
— Слышь, Серый, посмотри, что у меня с рукой. Мне кажется она отвалилась.
Я еще раз опустил глаза.
— Не волнуйся, все на месте.
Он тяжело вздохнул:
— Лучше бы она отвалилась.
Один из охранников привстал и с автоматом наперевес наклонился надо мной. Короткий тычок в зубы дулом и зачем ему учить русский язык? — и так все ясно: надо молчать. Я беззвучно сплюнул кровь между обломками зубов.
