Они шли огромной колонной по три в ряд. Запыленные, неумытые, с грязными повязками, уже не бойцы, а толпа.
Снайпер, Чекист и Политрук держались вместе в одном ряду. Снайпер увидел церквушку на пригорке и сказал:
— Сорок верст до дома. Завтра к вечеру пройдем по моей деревне.
— А у тебя кто там? — спросил Чекист.
— Отец. Две сестры.
— А сестрам по сколько лет?
— Двадцать два и двадцать.
— Годятся.
— Они замужние.
— Это даже лучше. Тебя когда призвали?
— Я на финской провоевал три месяца. Осенью должны были демобилизовать, задержали как снайпера. А тебя?
Чекист отметил, что к их разговору прислушиваются идущие сзади, и сказал:
— Парит. К дождю.
Вечером пленных кормили картофельной баландой. Перед армейскими кухнями стоили в очередях. За Политруком встал огромный парень и сказал:
— Лифшиц, свою порцию отдашь мне.
— Перебьешься, — ответил Политрук.
— Не залупайся, а то сдам, — предупредил парень. — Ты же знаешь, что за выданного комиссара и еврея дают буханку хлеба и круг ливерной колбасы.
— И еще тридцать сребреников, — добавил Политрук.
— Насчет серебра — это ваши еврейские дела.
Политрук получил черпак разваренной картошки в мутной жиже. Парень стоял рядом и ждал. И Политрук вылил свою порцию в котелок парня.
— Зря, — сказал Чекист. — Он от тебя не отстанет. Выдаст не сегодня, так завтра.
Политрук сел и закрыл лицо руками. Он плакал.
А парень устроился в углу сарая и жадно ел. Чекист присел рядом.
— Ты чего прижимаешься? — парень попытался оттолкнуть Чекиста, но захрипел, засучил ногами. Чекист повернул его к стене, сложил и спрятал бритву в ботинке. Забрал у парня котелок с едой и вернулся к Политруку.
Утром, когда всех построили, в сарае остался только один пленный. Конвоир перевернул тело и увидел, что у него перерезано горло.
Немецкие офицеры посовещались, и перед пленными встал переводчик в штатском.
— Товарищи, — начал он, спохватился и поправился, — господа, тот, кто убил пленного солдата, пусть выйдет из строя. За чистосердечное признание ему ничего не будет.
Никто не выходил. Унтер-офицер прошел вдоль строя и выводил каждого десятого. Их построили перед пленными, и переводчик объявил:
— Если тот, кто убил солдата, не признается, то будут расстреляны эти десять. Таков германский порядок.
Чекист увидел, что Политрук сейчас выйдет из строя, и сжал его руку.
— Если ты выйдешь, они потребуют сказать, где нож, тебе ничего не останется, как выдать меня. И они расстреляют не десять, а двенадцать.
Немецкий офицер отдал команду. Трое автоматчиков в три секунды расстреляли десятерых… И снова шла колонна пленных. Уже закатилось солнце. Конвойный по-русски требовал:
— Шире шаг!
Но команда звучала отрывисто и даже не очень понятно в немецком исполнении.
— Повернули вправо, через деревню, значит, не поведут, — сказал Снайпер.
— А сколько до твоего дома? — спросил Чекист.
— По прямой версты три.
— Справа не болото?
— Болото не болото, но места топкие. Мы здесь по осени клюкву собирали.
— Как твоя деревня называется? — спросил Чекист.
— Блины.
— А фамилия отца?
— Как и у меня. Блинов. У нас полдеревни Блиновы.
— Слушай сюда, — сказал Чекист. — Видишь, впереди поворот. Как завернем, сразу бежим направо. Конвойный, что сзади, нас не будет видеть секунд пять-семь, а который спереди, даст бог, не оглянется. До болота метров пятьдесят. Будем ставить мировой рекорд. У них только две собаки. Пустят одну.
— Может, подождем еще, — засомневался Снайпер.
— Я бегу, — сказал Политрук.
— Ладно, — решился Снайпер. — Я тоже бегу за компанию.
Колонна заворачивала. Чекист побежал первым, но его тут же обогнал Снайпер, Политрук замыкал.
Чекист считал:
— Раз, два, три, четыре, пять…
И раздалась первая автоматная очередь. Лошадь конвойного не пошла вскачь среди валунов. Другой конвойный спустил с поводка собаку и тоже стрелял из автомата.
Собака настигла Политрука уже в болоте. Политрук сжал ей глотку, а Снайпер ткнул в нее сухим суком. И собака завизжала от боли, отпрянула и уже не преследовала, а только лаяла.
Конвойные стреляли у края, но идти дальше в глубь болота не решались.
Снайпер, Чекист, Политрук вышли из болота на рассвете. Выжали одежду, вылили из ботинок воду и направились к деревне, едва видной в утреннем тумане.
Они подходили с огородов позади домов, когда от лая зашлась собака. Снайпер позвал ее: «Жулька!», — и она замолкла, радостно запрыгала, пытаясь его облизать.
На крыльце появился Старик в исподнем.
— Папаш, — тихо сказал Снайпер.
— Митька, что ли? — спросил Старик.
— Я.
— Ты один или вас трое?
— Трое.
— Идите в сарай.
— Принеси хлебушка поесть.
— Принесу.
Они ждали в сарае.
— Я думал, это твой дед, — сказал Чекист.
— Папашка после службы в армии в Ленинграде остался, раньше он Петербургом назывался, потом у него с городской женой развод вышел, он вернулся в деревню и женился на моей матке. Ему было тогда больше сорока, но он еще троих заделал. А три года назад матка померла.
Старик принес еду в корзинке. Расстелив на сене полотенце, выложил сало, вареную картошку, малосольные огурцы, пучки лука. Вытащил из литровой бутылки пробку из пакли и разлил мутную жидкость в граненые стаканы.
Снайпер и Политрук тут же выпили и стали жадно есть.
Чекист отставил свой стакан:
— Сейчас нам надо быть трезвыми.
Старик снова разлил самогон. Сказал:
— Раньше надо было трезветь.
И выпил. Чекист поколебался и тоже выпил. Первым отключился Снайпер. Потом заснул Политрук.
— Откуда узнали, что нас трое? — спросил Чекист.
— Полицай наш вчера прошел по всем избам и сообщил, что сбежали трое пленных и, если кто увидит, чтобы докладывали.
— И уже полицейские есть?
— Немцы — культурная нация. Сразу новую власть определили.
— Кто же такой чести удостоился? — спросил Чекист.
— А те, кто от советской власти пострадал. Как я, например.
— Но вас же полицаем не назначили?
— Бери выше. Я старостой назначен. Это вроде председателя сельсовета и председателя колхоза одновременно.
— А за что вы пострадали от власти?
— Ни за что. Не хотел в колхоз записываться. Уполномоченный пришел агитировать и говорит: если запишешься, получишь кусок хозяйственного мыла. Тогда мыла совсем не было. Так я его этим мылом приложил. Меня в кулаки и записали и сослали в Сибирь.
— Потом разобрались и вернули?
— Ну да, держи карман шире. Сбежал.
— Через всю страну без документов?
— Почему без документов? Документы нарисовали. Умелец из картошки все печати вырезал. Я за две недели до дома добрался. И вот уже почти десять лет на нелегальном положении.
— И за десять лет вас никто не видел?
— Все видели. Я и в колхозе работал. Я только голосовать не ходил. Меня в списках не было.
— И никто… — начал было Чекист.
— Никто, — тут же ответил Старик, сразу все поняв. — В деревне ж все друг друга знают. У меня же есть еще и братья, их сыновья, мои племяши. У нас, конечно, не Кавказ. Кровной мести нет. Ну, подожгут, ну, ночью голову проломят, ну, утопят. До пятого колена не режут. Обычно отца, сына, а внуков уже не трогают. Послушай, этот рыжий много выпил. Первый раз вижу, чтобы еврей так много пил.
— Как определяешь?
— А видно. И еврей, и командир. Чтобы за красноармейца приняли, остригся недавно, но с проплешинами, торопился, наверное. По рукам видно, что из интеллигентов.
— А я из каких?
— Я думаю, из чекистов.
— Как определяешь?
— Меня же много раз чекисты допрашивали. Выходка у тебя и у них одинаковая. Вам пока сидеть тихо. У меня дочки гостят. Им про вас знать не обязательно. Я их в райцентр отвезу, а потом будем решать, в таких пропозициях вечер утра мудрее, к вечеру больше знать будем: что, как и почем.
Снайпер и Политрук спали на сеновале. Чекист дремал, пытаясь наблюдать за двором. Вставало солнце, засверкала роса, выступившая за ночь. Открылась дверь дома, и на крыльцо вышла молодая женщина с распущенными льняными волосами, в короткой шелковой ночной сорочке. Сорочка была тесновата, и обилие тела выпирало. Чекист не поверил видению, таких красивых женщин в таких красивых сорочках с кружевами он видел только в кино. Чекист закрыл глаза, открыл, видение не исчезло. Женщина вдруг улыбнулась и ушла в дом.
Ярко светило солнце. Во дворе дома Старик складывал в поленницу дрова. Женщина рубила сечкой для поросят хряпу — листья свеклы. И одета она была в яркое маркизетовое платье, чуть тесноватое, особенно в бедрах, и она его задрала, показывая великолепные полные ноги.
