И Глаз решился.
Зеков принял конвой срочной службы, ошмонал и повез в тюменский областной суд.
Глаз удивился, как их вели. Ни разу его так не водили. Впереди шел конвоир, следом за ним — заключенный. За зеком опять конвоир. И конвойный замыкал цепочку. «Да, от них трудно намылиться»,— подумал Глаз, входя в массивные двери областного суда.
Его закрыли в одиночную кабину рядом с залом заседаний. Волчок у кабины — открытый, и можно в него смотреть. В кабину напротив посадили молодого мужчину, одетого в лагерную робу. На груди у него Глаз успел заметить белую матерчатую полоску, пришитую к робе. На полоске черными буквами написана фамилия: Снегирев. «Его привезли с двойки или с четверки, а может, с однерки. То ли такой же свидетель, как я, а если свидетель с воли, то, пока шло следствие, успел за что-то попасть, и его в лагерь отправили».
Глаз впервые в жизни переступил порог областного суда. Какой шикарный зал! Огромные светлые окна. Потолок от пола так высоко, что у Глаза захватило дух — как дворец! На потолке лепные украшения. Зал набит до отказа. Публика так ярко разодета, будто пришла не на суд, а в театр. Судят хозяйственных руководителей, местную верхушку. Глаз, не торопясь, с достоинством прошел по залу, шныряя взглядом по лицам, стенам и потолку. Остановился перед президиумом, а конвойный сел в первом ряду, чтобы не рисоваться перед публикой. Прямо перед Глазом сидели судьи и заседатели, слева — прокуроры, справа — защитники. Когда Глаза судили в первый раз, во всем зале было меньше людей, чем здесь, в президиуме.
Председательствующий на Глаза и не взглянул — свидетели ему порядком надоели, а Глаз проходил по делу в самом конце.
— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.
Глаз отчеканил.
— Так, — судья мельком взглянул на Глаза, продолжая листать дело, — где проживаете? Где и кем работаете?
«Он что, не знает, что я из тюрьмы? Ладно!»
— Город Тюмень, — звонко, чтобы слышал весь зал, проговорил Глаз, — почтовый ящик ИЗ шестьдесят восемь дробь один, или, по-другому, тюрьма, камера номер одиннадцать. Я там, правда, не работаю — сижу.
В зале засмеялись. Глаз на публику сработал отлично. Это его воодушевило.
Судья поднял голову, поправил очки и сказал смущенно:
— А-а-а, вы из следственного изолятора, извините. Я забыл.
«Охо, судья передо мной извинился. Ништяк!»
— Подойдите к столу и распишитесь за дачу ложных показаний. Согласно статье сто восемьдесят первой, за дачу ложных показаний вам могут дать до семи лет.
— До семи? — переспросил Глаз, взглянув удивленно на судью. Председательствующий средних лет. Одет в черный костюм с белой рубашкой. Из окна на него падали неяркие лучи осеннего солнца, и он немного щурился. Судья симпатичный, с прямым носом и волосами, зачесанными назад. — Всегда эта статья до года была, а теперь что, до семи выросла?
— Это первая часть до года, а вторая, за особо опасные преступления, до семи. Распишитесь.
— А что мне расписываться за эту часть, у меня и так срок восемь лет, а малолеткам больше десяти не дают, так что я могу расписаться только за первую часть. Если хотите, за первую — распишусь.
Громкий смех зала был приветствием Глазу. За десять дней суда публике надоели трепещущие свидетели и заискивающие ответы.
В зале заперешептывались.
— А вы по какой статье осуждены?
— Не по статье, а по статьям. Первый раз, в прошлом году, меня судили по статье сто сорок четвертой, части второй, и дали три года. Второй раз, в этом году, по статье девяносто шестой, но она по амнистии отпала, потом по статье восемьдесят девятой, но меня оправдали, тогда суд повесил две другие: сто восемьдесят восьмую, часть первую, и сто сорок шестую, часть вторую, пункты а, б, в. К трем годам добавили пять. Теперь — восемь. А вы говорите за ложные показания до семи расписаться. Если б она была до двух — мне же как раз до десяти двух не хватает, — я бы расписался.
Пока Глаз перечислял статьи, по залу шел затяжной вздох. Глаз публике нравился.
— Да вы распишитесь, такой порядок, за вторую часть, — голос судьи был дружелюбен.
«Хватит, надо расписаться», подумал Глаз и громко сказал:
— За вторую так за вторую. Я распишусь. Только у меня почерк неважный. Он больше для первой подходит. А что, и с плохим почерком можно за вторую часть расписаться?
— Можно, можно, расписывайтесь, — улыбался судья.
Под смех зала нерешительно подошел к столу. Взял шариковую ручку, посмотрел на нее, подул, поводил шариком по стриженой голове, волосами как бы снимая с шарика соринки, и обернулся к залу:
— Хорэ балдеть, черти, а то в фамилии ошибку сделаю, скажут: «Расписывайся еще».
Зал покатился со смеху, а он расписался и встал на место.
— Так, свидетель, — начал председательствующий, — скажите, кого из подсудимых знаете?
Подсудимые сидели за низким деревянным барьером. На лицах застыл испуг. На свободе они жили шикарно, а теперь ожидали срок. Зона их пугала. Все сидели, опустив головы. А управляющий трестом, Ипатов, заслонился ладонью от публики, будто от солнца. Из подсудимых Глаз знал двоих: заместителя начальника управления Козакова, которого учил, как подкупить следователя, прокурора и судью, и Костю Кобзева — Доктора. Но что он знает Козакова, Глаз решил суду не говорить — это к показаниям не относилось.
— Я знаю Константина Кобзева.
— Как вы с ним познакомились?
— Нас тюрьма познакомила. В камере вместе сидели.
Судья посмотрел протокол допроса Глаза.
— Расскажите суду, как вы узнали, что Ипатов просил Кобзева брать вину на себя?
— Ну, постучали по трубе. Я подошел. Просили Доктора. От имени Ипатова. Я сказал ему. Доктор к трубе не подошел, а сказал, что бы всё, что ему хотят сказать, сказали бы мне, а я ему передал.
— И что вы ему передали? Что вам сказали?
— Ну, сказали, что Ипатов просит все брать на себя. А за это он поможет раньше освободиться. И денег даст. Вот и все.
— Вы плохо рассказали, — сказал председательствующий, — расскажите подробнее. Что за труба, по которой можно говорить. Подробней, пожалуйста. Если будет не ясно, я буду задавать вопросы. Давайте.
«Ах, вы хотите подробней. Тогда слушайте».
— Ну, в натуре, дело после обеда было. Баланда плохая была, будто портянки в ней полоскали. Но мы сглотили ее и гитлером заели.
— Чем-чем? — переспросил судья.
— Да гитлером, говорю.
— Что такое гитлер?
— Гитлер — это сало.
В зале засмеялись.
— После гужона я на толчок сходил.
— Куда-куда? — переспросил судья.
— На парашу, значит. Я не хотел в этом светлом зале говорить недостойного слова. А потом на шконку завалился.
— Шконка — это кровать? — переспросил судья. — Я правильно понял?
— Правильно. Если хотите знать феню, то проситесь ко мне в одиннадцатую денька на два, овладеете в совершенстве, легче будет работать.
Зал гоготнул.
— Так, значит, на чем я остановился?
— На кровать вы залезли, — подсказал судья.
— Не на кровать, а на шконку. Кровать на свободе. На кровать вы залазите. Ну вот, залез я и немного прикемарил. Сон интересный видел. Сон рассказывать? Я его и по сей день помню. Получше иного кино. Да мне завсегда такие снятся.
— Сон к делу не относится.
— А если б относился?
— Продолжайте.
— Ну вот, слышу сквозь сон — стучат. Я соскочил — и к трубе. У нас по трубам отопления переговариваться можно. Телефоны в камеры еще не провели. К трубе приглашали Доктора.
— А почему вы Кобзева Доктором называете?
— Да кличка у него такая. Он же в мединституте учился. Ну вот, я сказал ему, что его просят. Он ответил, что по трубе ни с кем переговариваться не будет. Я сказал, что звонят от имени Ипатова. Он все равно не подошел и сказал, пусть всё мне скажут, а я ему передам. Тот человек, что звонил, сказал, что Ипатов просит Доктора, чтоб он всё брал на себя. А он ему за это поможет раньше освободиться и даст денег. Я передал Доктору. Все.
— В общем, ясно. Ипатов через какого-то человека передал вам просьбу. Вы ее — Кобзеву. Суду все ясно, у меня вопросов нет.
Вопросы стал задавать пожилой адвокат, защитник Ипатова. Он был элегантно одет, во рту блестели золотые зубы. Глаз не успевал отвечать. Это был Фишер. Его Глаз требовал на суд защитником, а он в тюрьму даже не пришел.
После Фишера вопросы задавал защитник Кобзева, а потом прокурор. Вопросы сыпались на Глаза еще и еще, но судья сказал: «Допрос закончен».
Глаза перебросили на второй этаж. Опять к взрослякам. И к нему наведался старший воспитатель, майор Рябчик. Переступив порог, остановился. Заключенные встали. Глаз подошел к Рябчику и поздоровался. Майор промолчал. Он смотрел на Глаза, ехидно улыбаясь. Тогда Глаз, вперившись в воспитателя, заулыбался тоже. Рябчик стал серьезным и спросил:
