с утра подморозило так написать
в двухтысячный раз ничего неизвестно
кто мчится кто скачет мука или тесто
погибели поздней и постной под стать
однажды в студеную родина-мать
немало я хаживал долго до бреста
и вплоть от москвы нету мокрого места
я больше не в силах умом не понять
глаза-земляника в сметане-пыли
завесою слезной снега занесли
воскресных секретов последний подарок
досказанность слова достаточна и
так необходима что вечер неярок
а там не тревожьте сон дат соловьи
Ритм и размер могут задать большую или меньшую скорость, но дело не столько в скорости, не столько в частоте пульса, сколько в самом возникающем эффекте вереницы, ни одно звено которой не отмечено смысловым ударением.
Чтобы рассмотреть что-либо движущееся, придется его остановить или хотя бы замедлить. Но и торможение не идет впрок. Сколько ни перечитывай последнюю строку, отношения внутри треугольника «сон дат соловьи», которым обернулось «соловьи, не тревожьте солдат», не распределятся окончательно: то ли все-таки «сон дат», то ли «дат соловьи». Впечатление, что в ткани текста нет просветов, что это сплошной поток, внутри себя тревожно-хаотичный, достигается зачастую через отмену пунктуации, хотя это не решающий фактор. В стихотворении могут использоваться знаки препинания, а накал прерывности/непрерывности будет чрезвычайно высок. Поэтому многие стихотворения Бака хочется привести целиком.
дурнота в подвздошье клонит
долу голову ко дну,
грех бессвязный вавилонит —
четверть силы на кону;
бледный конь при всем народе
хочет по небу взлететь:
во аду ли в огороде,
вполовину ли, на треть —
не унять вины ванильной,
переспелой в аккурат
к распродаже половинной;
колет, рубит всех подряд
клон румяный, бес опасный —
легионом золотым
искривляет взор атласный:
где ни тына, там алтын;
…погляди: из грешной глины
взрос бааловой главой
хьюго босс неумолимый,
хьюлетт-паккард вековой
(«Sin. Clearance»)
«Sin. Clearance», пожалуй, один из самых напряженно «закрученных» текстовв книге. Здесь хаос оправдан темой. Грех как личный апокалипсис и всеобщий Апокалипсис как распродажа греха, переходящая в очищение (clearance — и распродажа и очищение). «Статья» греха не важна; здесь грех как таковой, с его бредом безвыходности, лихорадкой вины, вавилонским пленом — и вавилонским же смешением языков внутри самого себя. Но осознание своей греховности очищает зрение, помогает рассеять примелькавшуюся пеструю, ярмарочную муть, так что и символы благополучия, престижа и надежной почвы под ногами глядятся уже языческими идолами, требующими кровавых жертв.
В контексте важной для Бака темы греха, вины может быть понято и название книги — «Улики». От этой темы тянется нить к теме отказа быть поэтом как уклонения от некой миссии.
в сердечной простоте ни слова и
ни сна ни жала мудрыя змеи;
и празднословный и лукавый замер,
ест поедом сознанье, — поезд в путь
едва нацелив рельсы, сердце залил
седою ртутью — вспять не повернуть
(«Деромантизация»)
Не случайно пушкинский «Пророк» просвечивает то там, то здесь: «дольней лозой», «грешным языком» и даже целым стихотворением, озаглавленным «Про рок». Аллюзии на Писание в книге постоянны. Лирический герой ощущает Бога как скрытое напряжение вокруг и в себе, как ветхозаветный надзор и неотпускание. И поезд, уносящий от того, что «ест поедом сознанье», связан у Бака с побегом от императивов.
Хочу ехать с тобой в электричке межрегиональной
(интеррeгионaльбан удобный, зеленый такой),
в третий раз расскажу, как — насыщен туманною манной —
пропадал, оживал и опять умирал под пятой
Поядавшего пламя — народ, пересозданный дважды;
как, увидевши Край, Краснолицый в сомненьях упал
на лице свое и на одежды и влажный
рот разинул в одном из Господних зеркал
<…>
просто в линию вытянуть эти прирейнские плесы,
только Мюльхайм и Дуйсбург оставить в покое лесам —
и пустой горизонт резедою сырой отзовется,
и завеса — на две половины взлетит к небесам.
«Рассказ», вернее, пересказ драматической истории народа Божия, одним сплошным периодом, точно вид из окна бегущей электрички, стремится от Моисея через Иезекииля к кульминации Писания — смерти Спасителя, в момент которой раздралась завеса перед Святая Святых [8] . Причем поезд прибывает на ту станцию, с которой тронулся, поскольку эпиграфом к стихотворению взяты слова из Евангелия от Матфея: «И вот завеса в храме раздралась надвое» (Мф, 27: 51). Отсылки к Пастернаку и Мандельштаму здесь еще «грандиозней святого писанья». Пустой горизонт отзывается сырой резедой из стихотворения «Сестра моя — жизнь, и сегодня в разливе…» («и пахнет сырой резедой горизонт»), а «просто в линию вытянуть эти прирейнские плесы» ритмом и аллитерацией перекликается с «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи» из «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…».
Под противостояние между туманной манной библейских аллюзий и конкретностью немецких реалий, врывающихся в квазипророческий дискурс, чтобы «завеса раздралась», подложены личные мифы обоих поэтов. Пастернаковский поезд едет через Ветхий Завет к Новому мимо мандельштамовских лесов.
Противоречие поэзии Бака — в ее умозрительности и страстности. Умозрительность здесь — не дымка отвлеченной идеи, не философские абстракции, а почти полное отсутствие образов . Метафора не выходит за пределы языка, не становится зримой. Образности не оставляет шанса языковое мышление. Попытки создать образ жизненно-объемный на основе зрительной метафоры проваливаются. «Ветер белье на балконах как зубы полощет» — стоит лишь представить себе белье на веревке, как понимаешь: осечка. Белье на ветру шевелится, колышется в отличие от зубов при полоскании. Часто (хоть и не всегда) умозрительна сама страсть. Мы не знаем, чем вызван и куда направлен душевный порыв, откуда и куда мчится поезд.
Хотя ассоциативность звукоряда вторит ассоциативности мышления и явно преобладание стихии душевной жизни, берущей себе в союзники стихию языка, такую же алогичную, лукавую, темную и нежную, все же нельзя сказать, что взгляд Бака чисто интроспективен. Предметный мир сталкивается, сплетается с миром внутренним. А там — запасник памяти с назойливо жужжащей культурой и придавленная душевная боль. Как два цвета, накладываясь, дают третий, так внешнее и внутреннее дают смешанную, межеумочную реальность. Отсюда и дефицит зримых образов: внутреннее развеществляет внешнее, сильное приближение отлучает предмет от его функции, делает бесплотным, отсюда же эта мозаичность, коллажность. Лирический герой занят собиранием себя по частям, пытается уловить себя и сам от себя ускользает. Может, «Я» — это то, что я знаю и на что смотрю?
Это утро, лошадь эта,
эти мокрые растенья,
эти рыбные котлеты,
съеденные с промедленьем;
<…>
эти беглые расспросы
о недавних сновиденьях,
лошадях, каретах, розах,
о животных и растеньях,
это утреннее чудо —
ряд волшебных изменений;
и не знаю сам, что буду,
только — vici, vidi. Veni?
Пафос лирики Бака в том, что быть с самим собой, быть вообще — чрезвычайно трудно (недаром несколько раз обыгрывается «быть или не быть»). Повышенная чувствительность к языку — лишь одна из сторон повышенной чувствительности к миллиметровым смещениям как в собственной душе, так и в мире, к его звукам, цветам и свету.
