– Чем отравлены?! – завопил в ответ Смеджебаккен. – Бутылкой лучшего в мире шампанского?!
– Да.
– С каких это пор шампанское заставляет вас целый месяц болеть? Что вы за человек? Я хочу сказать, насколько же это вы крепки, если организм ваш воспринимает шампанское как яд?
– Я так же крепок, как и всякий другой. Просто я испытываю отвращение ко всему, что фальшиво, уродливо или лживо. И заметьте, ложь и фальшь – это разные вещи. Порой я могу совершать необычайные поступки, но в присутствии зла становлюсь слабым.
– Почему?
– Потому что однажды оно меня сокрушило. Оно совершенно меня одолело, и я был так же беспомощен в его хватке, как человек, парализованный во сне.
– Но вы, однако же, живы, – сказал Смеджебаккен, не с целью мне противоречить, но чтобы вытянуть из меня подробности этой истории, изложить которую я не мог, поскольку замешан в ней был не только я один.
– По чистой случайности.
– Ладно, – сказал Смеджебаккен, – вы уже не так уж плохи, и я очень надеюсь, что вам станет лучше. Когда вы окончательно поправитесь?
– Скоро, – ответил я, – очень скоро.
Той ночью мне приснилось, что я лежу в летнем лесу, где деревья придают дополнительную жизнь и глубину воздуху, который иначе был бы всего лишь эфиром. Звучало прекрасное пение птиц, не знающих, что они возвещают и для чего, так же как не знают об этом волны, накатывающиеся на берег и разбивающиеся в солнечных брызгах. Море раскинулось неподалеку, у подножия холма, синее и пустое. А цветы, казалось, озарялись светом изнутри. Я пребывал в покое и безмятежности, но не испытывал счастья, ибо знал, что это место было последним моим пристанищем, что после него не будет никакого другого.
Когда на следующее утро я проснулся, остатки яда покинули мой организм и болезнь испарилась. После месяца спячки я был полон сил, энергии и уверенности.
– Пойдемте в музей, – сказал я Смеджебаккену, который ел или, точнее, собирался съесть кошерную индюшачью гузку. (После случая в «Сонной Лощине» я к ним очень даже благосклонен.)
– На разведку?
– Нет. На дело.
– Не смешите меня, – сказал он. – Нам с месяц придется практиковаться. Я ни разу не видел этой картины и не знаю вашего плана.
– Я и так практиковался целый месяц, – сказал я напыщенно. – И управлюсь со всем вот таким вот манером. – С последними словами я поднял руку и щелкнул пальцами.
– Вы целый месяц, будучи совершенно обессиленным, провалялись в постели, пока я превращал дом в фабрику и делал инвалидные кресла с секретом.
– Вы что, не понимаете? – спросил я.
– Не понимаю чего?
– Откуда я черпаю свои силы.
– Нет, не понимаю. Откуда вы черпаете свои силы?
– Из своего бессилия.
– Черпаете силы из бессилия?
– Именно.
– Что ж, это здорово. Что до меня, то я черпаю свои силы из своих сил.
– Тогда перед вами лежит ровная дорога. Вы, вероятно, совершенно счастливы.
– Настолько, насколько уместно здесь слово «счастье».
– А вот моя дорога проходит через глубокие овраги, – поведал я ему, – и высокие холмы. Я могу взобраться на вершину холма, потому что побывал на дне оврага. Между прочим, не располагаете ли вы кусачками, делающими зазубренные надрезы?
Он посмотрел на меня в недоумении.
– Да, но случайно. У меня просто духу не хватило их выбросить.
– Вот и хорошо. Они нам понадобятся. План я разъясню вам в подземке. Наденьте как можно более мешковатое пальто.
– Это можно. У меня осталось такое после того периода, когда я был помешан на сдобе. Но зачем?
– Для кота. Нам придется поймать кота.
– Поймать кота… – пробормотал он.
Чувствовалось, что он не вполне готов ловить котов. Да, в тот момент он, вне всякого сомнения, был уверен, что нам обоим предстоит состариться в тюрьме, но и идти на попятную не собирался.
– Достаньте копию.
Смеджебаккен принес кресло, нажал на кнопку и вынул картину из лотка.
– Посмотрите на нее с изнанки, – сказал я.
К изнанке холста были параллельно приклеены лаком несколько золотых проводков, и каждый из них присоединялся к двум медным проволочкам по бокам, длина которых составляла около фута.
– Я сделал это сегодня утром, до того, как вы встали, – сказал я. – Но кончики этих проводков надо еще надкусить вашими кусачками.
– Выглядит профессионально.
– Вот так у них устроена сигнализация для самых ценных картин. Я знаю это, потому что Констанция состоит в попечительском совете музея. Когда мы ходили с ней на собрания, я спросил, как у них обстоит дело с сигнализацией, и они мне показали.
– Понимаю, – сказал Смеджебаккен с явно возрастающим доверием ко мне, – но вот насчет кота – это что, серьезно?
Огромный серый кот, которого мы сгребли на задворках какой-то пиццерии в «Астории», отправился под пальто Смеджебаккена на углу Мэдисон и Восемьдесят шестой. На протяжении нескольких кварталов, остававшихся до музея, и пока я не втолкнул инвалидное кресло в залы итальянского Возрождения, кот этот бился, как сумчатый дьявол, но Смеджебаккен держался так стоически, что почти и не морщился. Время от времени между лацканами его пальто пробивалась когтистая лапа, он кашлял и впихивал ее обратно, после чего мы продолжали свой путь. Никто ничего не заметил, поскольку людям свойственно отводить глаза от тех, кто передвигается в инвалидном кресле, о чем Смеджебаккен был прекрасно осведомлен. Ему выпала нелегкая доля, ибо котяра терзал его грудь своими огромными когтями.
Мы подошли к «Мадонне» и выждали, пока зал не опустел. Смеджебаккен распахнул свое пальто, кот вылетел оттуда и помчался очертя голову со скоростью шестьдесят миль в час. Мы направили его в смежный зал, где размещался охранник: на каждые три зала приходилось по одному сонному старику в униформе, на глазах которых никогда ничего не происходило.
– Держи кота! – завопил я что было духу.
Когда кот пронесся мимо, охранник инстинктивно пустился вдогонку. Смеджебаккен поднялся с кресла, держа в правой руке кусачки, а я приподнял висевшую на стене картину. Ящик я открыл еще раньше. Когда я снял картину, Смеджебаккен перекусил провод, и все звонки в мире начали свой трезвон.
Он вынул из лотка копию и упал, привалившись к стене. На место копии я положил оригинал, закрыл дверцу и повалил кресло. В эти последние несколько секунд я успел еще распахнуть пальто Смеджебаккена, выставив напоказ окровавленную манишку.
– Начитайте стонать, – скомандовал я.
– Никого еще нет, – прошептал он.
– Стоните из любви к искусству, – сказал я.
Он принялся стонать. Все это заняло менее десяти секунд. Мы ждали и ждали, пока наконец не услышали топот множества ног. Как раз перед появлением фаланги охранников – у двоих из которых были дробовики – Смеджебаккен прервал стенания, чтобы сказать:
– За такое время мы успели бы разгадать кроссворд.
– Стонать! – приказал я. – Вот он, момент истины…
Первым делом они, конечно, взяли картину из рук Смеджебаккена, и, под верещание звонков и вопли Смеджебаккена, которые стали вырываться у него единственно из-за волнения, я тоже начал вопить:
– На него кот напал! На него напал кот!
Кот, как мне кажется, выбежал прямо через главный вход и исчез в верхней части Ист-Сайда. Его видели большинство охранников, пусть даже лишь как размытое пятно, а раны Смеджебаккена были самыми что ни на есть подлинными: от его крови весь пол вокруг нас сделался скользким как лед.
Охранники не имели ни малейшего понятия, что делать. Взяв под охрану то, что представлялось им их картиной, они уставились на того, кто представлялся им жертвой нападения обезумевшего кота. Один из них объявил, что вызовет врача, и выбежал в бесконечность фламандских пейзажей.
Затем появился явный выпускничок частной школы – заместитель директора. (Сам директор был, разумеется, во Флоренции.)
– Что случилось? – спросил он у выстроившихся в ряд охранников.
Пока ему вкратце излагали суть дела, я окаменел. Это был мой гарвардский однокашник – Куку Прескотт, прославившийся тем, что в последнем семестре выпускного курса сменил свой профилирующий предмет с орнитологии на изящные искусства. Его дипломная работа была озаглавлена так: «Эволюция хищных пернатых в живописи сэра Томаса Бони». Я узнал его, и у него была точно такая же возможность узнать меня, не будь он совершенно выведен из равновесия.
Я боялся, что у него могли сохраниться обо мне весьма живые воспоминания. Я проучил его однажды за любовь к кофе, читая ему вслух «Кофейные зерна зла» аббата Бобиньи-Суиссо-Лаже, предварительно усыпив и обмотав бинтами, снятыми с египетской мумии на факультете археологии.
Что я мог поделать? Я взъерошил себе волосы, скорчил гримасу и стал говорить, как мексиканский бандит голливудского разлива. (Боюсь, Куку Прескотт смотрел на меня, пока я готовился к этой роли.)
