Размышляя об этом, Джастин лежал на постели в графстве Уотерфорд и смотрел, как за окном разгоралось майское утро. Впрочем, глядеть особенно было не на что: только по краям задернутых гардин пробивались яркие солнечные лучи да на потолок спальни сквозь розовую ткань падал бледный свет. Коммивояжер по имени Фаи, торгующий удобрениями, уверял Джастина, что, останавливаясь здесь, он проводит ночь в спальне миссис Кин, овдовевшей хозяйки. Как только Гарда Фоули, ее постоянный жилец; выпивал в одиннадцать часов неизменную чашечку шоколада и объявлял, что отправляется спать, Фаи тоже поднимался из-за стола на кухне со словами — ну и хлопотный выдался денек. Он поднимался по лестнице вместе с Фоули, отстав от него на несколько ступенек, и под бдительным оком полицейского входил в спальню, известную как «гостевая», поскольку миссис Кин пускала в нее проезжих коммивояжеров. Гарда Фоули, давно оставивший службу в полиции, был закоренелым холостяком, моральной опорой миссис Кин, человеком, на которого всегда могли положиться каноник Тай или отец Риди; он втайне и бескорыстно служил Легиону Святой Девы[115] и каждую Троицу устраивал перетягивание каната на празднике реки Нор. По словам Фаи, выждав четверть часа, он выходил на площадку и проверял, храпит ли сосед. Еще минут через десять, со вкусом выкурив последнюю сигарету в «гостевой», он снова подходил к комнате Фоули и прислушивался. Если из-за двери доносился ровный храп, Фаи отправлялся в спальню миссис Кин.
Джастин считал, что это весьма походило на правду. Фаи в деталях описывал, как сложена вдова, шестидесятилетняя женщина весом под сто килограммов. Волосы, седые на голове, были густыми и черными на некоторых других частях тела, как уверял торговец удобрениями, Ягодицы и живот впечатляли своей необъятностью. Согрешив, она каялась, читая «Богородице, дево радуйся».
Лежа на постели в «гостевой», Джастин брезгливо представлял себе сцены, которые рисовал ему Фаи, этот неказистый коротышка из Дублина, отец не то пятерых, не то шестерых детей. У Фаи была манера подталкивать собеседника локтем, чтобы привлечь его внимание. Время от времени в потоке его словесных излияний всплывало имя Томазины Маккарти, дантистки, которая тоже снимала комнату у миссис Кин. Фаи утверждал, что она самого высокого мнения о Джастине, и намекал, что при желании Джастин мог бы легко устроиться с ней, как Фаи с миссис Кин. «Нет человека, который был бы как Остров»[116] — любил глубокомысленно повторять Фаи.
Чтобы отогнать от себя эти мысли, Джастин встал и подошел к окну. Раздвинув шторы, он стоял в одной пижаме и смотрел на шеренгу домов, выстроившихся напротив. Повсюду ставни были еще закрыты, шторы задернуты, жалюзи опущены. По серому тротуару, крадучись, шла кошка, обнюхивая пустые молочные бутылки, выставленные у каждой двери. Все дома были покрашены клеевой краской — розовой или кремовой, желтой, серой или голубой, и на светлом фоне выделялись входные двери, выкрашенные каким-либо контрастным цветом или «под дерево». Улица была широкой, с фонарями у каждого второго дома и одиноким телеграфным столбом. Дальше на перекрестке, там, где улица уходила влево, был виден магазинчик фирмы «Хейз», в нем продавались газеты, табачные изделия, сладости. Рекламный щит, предлагающий сигареты «Плейерз», напомнил Джастину, что, в самом деле, неплохо бы закурить. Он отошел от окна и направился к тумбочке у кровати.
Закурив, он снял пижаму и натянул рубашку и брюки, собираясь отправиться в ванную комнату. Полный решимости выкинуть из головы рассказы Фаи и всю его болтовню, он вызвал в памяти самое раннее детское воспоминание — ножку стула. Того самого стула, который до сих пор стоял в их доме в Тереньюре, и порой Джастин ловил себя на том, что смотрит на него, скользя взглядом по одной и той же ножке сверху вниз до декоративной резьбы у основания, где лак местами облез. Джастин рос самым младшим в семье, где было еще трое братьев и трое сестер и где все, кроме него, вечно кричали, ссорились и набрасывались друг на друга. В школе давали грязные учебники, вымазанные чернилами, школьные доски настолько растрескались, что с трудом можно было разобрать, что на них нацарапано, все парты исписаны посланиями и инициалами. «Иди-ка сюда, я тебе такое покажу», — приставал Ша Макнамарра; он лез ко всем, демонстрируя признаки приближения половой зрелости, и отвязаться от него было невозможно. Айки Брин получил три пенни от одной женщины за услуги под покровом темноты в кинотеатре «Звезда». Все шутки Райордана крутились вокруг испражнений.
Джастин брился в ванной комнате миссис Кин, торопясь закончить до того, как в дверь постучит Гарда Фоули. С самого раннего детства Джастин помнил, как по утрам в понедельник отец садился в машину и уезжал из Тереньюра. Он научил Джастина зажигать спичку и разрешал держать ее над трубкой, пока он, попыхивая, затягивался. Бывало, отец усаживал его на колени и спрашивал, хорошо ли он себя вел, а Джастин всегда отворачивался, потому что у отца изо рта неприятно пахло. Пивом несет, ворчала мать, одну за другой бутылку тянет, весь дом провонял, точно пивоварня. Для Джастина воскресенья были неотделимо связаны с отцом, с тем, как всей семьей шли к мессе, а по дороге домой отец говорил, что он голоден как волк. В воскресенье обед был особый: обязательно мясо и пудинг. Потом отец мылся и дверь в ванную комнату оставлял открытой: он слушал по радио спортивный репортаж Сестрам Джастина не разрешалось подниматься наверх, чтобы они, упаси боже, не подглядывали с лестничной площадки. Братья катались на роликах во дворе.
Джастин смыл с лица остатки пены. Тогда тоже было воскресенье, когда тетушка Роуч впервые завела для него патефон и поставила пластинку: Джон Каунт Маккормак пел «Тралийскую розу». С того дня он стал часто бывать у нее в доме, где в гостиной стояли горшки с папоротниками, а на стенах висели вышивки в рамках, Это они — тетушка Роуч и отец Финн — заставили его поверить в себя, в свой музыкальный дар. Они не засмеялись, когда он как бы между прочим сказал, что Малер — его кумир.
Джастин вытер лицо и вышел из ванной. Он услышал, как тяжелыми шагами приближается Гарда Фоули. Из кухни доносился запах жареного бекона и захлебывающаяся скороговорка диск-жокея по радио.
— Мистер Кондон! — позвала Томазина Маккарти. — Мистер Кондон, у миссис Кин завтрак готов.
* * *
Наводя порядок в своей крохотной гостиной, она смахивала пыль с безделушек на каминной полке, медной гондолы, слонов со сломанными бивнями, всевозможных декоративных коробочек, детской фотографии Джастина в рамке. Ее сделал мистер Боланд, страховой агент, увлекающийся на досуге фотографией. По правде говоря, она не доводилась ему родной теткой: Джастину было шесть лет, когда он однажды остановился у решетки ее сада и смотрел, как она косит траву. «Как тебя зовут?» — спросила она, и он ответил: Джастин Кондон. «Какое великолепное имя!» Она улыбнулась ему, заметив его робость. Ее лицо вспотело от напряжения: ведь приходилось толкать газонокосилку. Он внимательно смотрел на нее, пока она, сняв очки, вытирала их о передник.
Она была худенькой, хрупкой женщиной 79 лет, с тонкими руками и пепельными волосами, как зола, которую она сейчас выносила в картонной коробке из гостиной. Двигалась она медленно: давало о себе знать легкое воспаление суставов в колене и в локтях. «Кажется, у меня есть немного сиропа, — сказала она в день их знакомства. — Ты любишь разведенный сироп, Джастин?»
Она повела его в дом, на кухню, налила в два стакана лимонного сиропа на донышко и разбавила водой из-под крана. Потом достала бисквитное печенье, малиновые вафли, припасенные на уик-энд. У него трое братьев и трое сестер, рассказал Джастин; отец занимается торговлей и в будни совсем не бывает дома. Потом, став старше, он рассказывал ей о школе Христианских братьев, где окна были с матовыми стеклами и на бетонированной площадке для игр стоял шум и гвалт. Рассказал, как брат Уолш определил, что из него толка не выйдет.
То первое воскресенье, когда она завела патефон и поставила пластинку Джона Каунта Маккормака, хранилось в ее памяти как самое дорогое воспоминание, поскольку она всегда считала, что с этого дня началось его увлечение музыкой. Потом она проигрывала ему другие пластинки с ариями из «Травиаты», «Кармен» и «Трубадура» — в то самое сентябрьское воскресенье, когда его фотографировал мистер Боланд. Сначала Джастина поставили перед кустом гортензии, но мистеру Боланду что-то не понравилось, тогда попробовали посадить на стул перед парадным входом. И в конце концов сфотографировали на фоне увитой розами решетки.
— Какой позор! — воскликнул отец Финн в следующее воскресенье, когда ему передали Слова Христианского брата о том, что из мальчика толка не выйдет.
