Ознакомительная версия.
— Непоследовательно, но какие-то впечатления остались.
— Каково это было? — Она взяла меня за руку.
— Помнишь реку в Африке, о ней рассказывала тетушка Джулия, — ту, о которой она узнала от деда?
Тутси покачала головой, и я по памяти пересказала ей историю тетушки Джулии…
В глубоких, влажных, диких и непролазных джунглях, куда даже местные боятся заходить, течет опасная, таинственная река. У нее нет названия, потому что, дав имя, обращаешь в реальность, а никто не хочет верить, что эта река реальна. Говорят, попасть туда можно только во сне. Но не вздумай вспоминать о ней перед сном, потому что не каждый, кто добрался, сможет выбраться!
Кроны деревьев в джунглях такие густые, что дневной свет не пробивается внутрь. Берега реки — влажные, зыбкие, кишащие существами, которые сожрут тебя заживо, если замешкаешься. Чтобы избежать этой участи, нужно нырнуть в черную воду. Но вода эта густая, как горячая смола, и когда очутишься в ней, опутает тебя и потянет за собой, шаг за шагом, пока не утянет на край света, где она низвергается медленным, темным каскадом. Это самый высокий водопад во всем мире от начала времен.
В том водопаде живут демоны, змеи, злые духи, которые будут нашептывать, будто любят тебя. «Отдайся нам, останься с нами, стань одним из нас, — вот что они скажут. — Разве здесь не славно? Тут нет ни боли, ни бед». Но там нет света, любви, радости и почвы под ногами. Ты падаешь, падаешь… Пытаешься сделать выбор, но в голове все переворачивается. Может статься, ты не сможешь думать, не сможешь сделать верный выбор и никогда не проснешься.
— Вот как это было, — начинаю я рассказывать Тутси. — Даже когда ты помогла мне выбраться и Скотт перевез меня в Хайленд, я не могла сделать выбор. Я не могла заставить злых духов замолчать… Но ты говорила: «Держись, милая», а Скотти говорила: «Я скучаю по тебе, мама», а Скотт держал меня, просто держал и молчал.
Тутси фыркнула.
— От Скотта не было никакого толка.
— Скотт тоже был в этой реке.
Сегодня зимнее солнцестояние, самый короткий день в году. Когда я зашла за пальто, свет за окном уже потускнел.
— Мне нужно размять ноги, — сообщила я маме.
Она сидела у радиоприемника и слушала, как немцы снова бомбят Ливерпуль. Эта новая война разрывает мне сердце. Что не так с этим миром? Разве в повседневной жизни недостаточно бед, печали, боли и смерти?
— Куда ты? — спрашивает мама. — Скоро стемнеет.
— Просто прогуляться. Я вернусь вовремя, чтобы помочь с ужином.
Прогулки — это лучшее, что есть здесь, в Монтгомери. Поначалу я уходила, просто чтобы скрыться от маминого пристального наблюдения. Стоило мне только нахмуриться, она уже пугалась, что я снова на грани депрессии.
— Со мной все хорошо, — говорила я ей, скрывая раздражение. Я знала: она боится, что я разделю участь бедняги Тони.
Сейчас же прогулки дарят мне блаженную возможность погрузиться в прошлое. Вот здание суда, словно вырванное из течения времени, и так легко представить, что внутри мой отец трудится над тем, чтобы разобраться во всех тонкостях закона, прежде чем навести порядок на столе, выключить свет и отправиться на трамвае домой.
А вот здание, где во времена Великой войны, которую теперь называют Первой мировой, располагался офис Красного Креста. Никто из нас в далеком 1918 году не поверил бы, что всего двадцать лет спустя европейцы снова вцепятся друг другу в глотку.
А вот дом Элеанор, и здесь мне, легкомысленной девчонке, нет дела до прав женщин — меня волнует только романтика.
А вот пересечение двух улиц, где Скотт сделал мне предложение. Что было бы, реши я тем вечером дома, что не готова идти на такой риск, что теряю больше, чем получаю? В этом альтернативном мире, быть может, не было «Потерянного рая», не было «Великого Гэтсби» и сотни с лишним других опубликованных историй, столь полюбившихся читателям. Эрнест Хемингуэй, быть может, прозябает в бедности и безвестности. А моя жизнь похожа на жизнь Марджори: безопасная, предсказуемая, заурядная и скучная. Даже сейчас я не решила бы иначе.
Проходя мимо почты, я снова думаю о том, чтобы вслед за вчерашним письмом отправиться к Скотту. Возможно, я буду скучать по Монтгомери, в конце концов, я прикипела к нему сердцем, но я готова снова принести в жертву эту мирную благодать, если взамен получу новую, яркую жизнь со Скоттом. Ему сейчас сорок четыре, мне сорок, и это вовсе не глубокая старость, как нам казалось когда-то. Мы можем начать все заново.
Наконец я снова прихожу к маминому домику на улице Сейр, в котором она живет уже несколько лет. Успеваю зайти за несколько мгновений до того, как на город опускается темнота. Матушка беспокоится, если я не возвращаюсь засветло. Забавно. А ведь когда я была моложе, ее это совершенно не волновало. Теперь же она только и делает, что боится за меня. Если на улице прохладно, боится, что я простужусь, если жарко — что у меня случится солнечный удар, если идет дождь — мне грозит пневмония, если солнечно — я могу обгореть. А слишком долгие прогулки меня измотают, считает она.
— Почему ты упорно проходишь несколько миль каждый раз?
Она пытается убедить меня взяться за вязание, мои модернистские полотна ее тревожат.
Скотти сейчас в Вассаре, и несмотря на условия, в которых она росла, у нее все хорошо. Послушать дочку — создается впечатление, что ее детство состояло сплошь из замечательных нянь, потрясающих друзей и интереснейших учителей. Она школяр всего мира и говорит по-французски так же свободно, как по-английски. Ее голос приправлен южным акцентом — надеюсь, она унаследовала его от меня. Нет, важно не это. Я надеюсь, что она унаследовала от меня и от своего отца умение прощать. Это самая большая ценность, какую мы можем ей оставить.
Сейчас она проводит каникулы у Гарольда Обера, его жены и сына, но на Рождество приедет сюда. Мой сладкий ягненочек, теперь она совсем взрослая, и это кажется одновременно диким и совершенно правильным.
Я зашла в дом, и меня приветствовал запах жареной свинины.
— Мама, я вернулась!
Ответа нет. Повесив свитер на дверную ручку, иду в кухню. Мама сидит за столом, прижав ладони ко рту. У нее мокрые глаза.
— Что случилось? — забеспокоилась я. — Снова плохие новости? Тебе пора перестать слушать радио. Мы ничего не можем поделать, только расстраиваемся.
— Пока тебя не было, звонил какой-то мужчина, — бормочет она. — Он говорит, друг… что он твой друг…
— Гарольд? Гарольд Обер? Что-то со Скотти?
— Не Гарольд. — Она качает головой.
— Мама, кто это был? Со Скотти все в порядке? Она собиралась сегодня на танцы в Покипси — что-то случилось на танцах? Там гололед…
— Нет, с ней все хорошо. — Мама взмахивает рукой, будто отгоняя такие мысли. — Это Скотт.
— Скотт звонил?
— Скотт умер, детка. Сердечный приступ. Ох, милая, мне так жаль.
Холодным декабрьским утром, когда большинство жителей города заворачивают подарки, пекут пироги, подпевают рождественским песенкам, играющим из радиоприемников, я оказалась на пустом вокзале «Юнион» в Монтгомери. Сижу одна на длинной деревянной скамье в центре зала ожидания. Перила балконов украшены гирляндами из еловых веток и красных лент. За высокими окнами виднеется стальное небо. Через витражную арку можно разглядеть платформу прибытия — она в тридцати футах от меня, сразу за дверями.
Мои зятья Ньюман и Майнор остались снаружи, чтобы держать в узде местных журналистов. Эти журналисты замучили нас звонками и визитами. Они хотят видеть плачущую вдову, желают услышать сенсационные заявления — в дополнение к опубликованному вчера длинному некрологу, в котором Ф. Скотта Фицджеральда назвали приемным сыном Монтгомери. Вот что я могу сказать по этому поводу, вот все, что имеет значение — простая, но такая важная для меня истина: Скотта больше нет.
Я живу с этой истиной уже два дня. Мы познакомились с ней, оставили позади шок от первой неприятной встречи и теперь перешли к непростому сосуществованию. Ее шипы уже не так остры, как в первую ночь, когда каждый вдох казался агонией и преступлением. Тутси и Марджори маячили надо мной, ожидая, не случится ли у меня срыв, а мама с побелевшим лицом наблюдала со своего кресла-качалки у камина.
— Его нет? — шептала я, обращаясь неизвестно к кому.
Я и сама ждала, когда меня захлестнут чувства, но этого не случилось. Произошло лишь то, что случается с каждым, кто потерял возлюбленного; мое сердце раскололось на две половины — «до» и «после и до скончания веков». А утром я позвонила дочери и сообщила страшную новость.
Сейчас я сидела на вокзале и вспоминала, какой костюм был на мне, когда я ждала в этом зале двадцать лет и восемь месяцев назад, весенним утром, когда поезд должен был умчать меня и Марджори в величайший город на планете, к молодому процветающему парню, который придумал и воплотил для себя и своей невесты такую романтическую и неразумную жизнь. Теперь я вся в черном — от туфель до простой шерстяной шляпки. Теперь Скотт, останки Скотта, нужно говорить так (Боже, как же неправильно это звучит!), едут на поезде в Мэриленд, где на следующей неделе состоятся похороны. Теперь поезд везет сюда мою дочь, нашу дочь, девочку, у которой осталась только мать.
Ознакомительная версия.
