Вдруг он услышал шум на противоположной платформе и увидел кучку каких-то солдат в темно-коричневой форме; громко разговаривая и смеясь, они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее своими сухопарыми фигурами. Они были одеты в грубошерстную солдатскую форму греческой армии, и на голове у них были смешные бескозырки или запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в измятых, грязных мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела на шее запасная пара ботинок. Они производили впечатление толпы оборванцев, и Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым удалось бежать из Греции или с Крита.
Он глядел на них с симпатией, радуясь, что они идут как попало, нестройной толпой, представляя резкий контраст с окружающими их аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились Квейлю. Их грязные, небритые физиономии были обращены в его сторону; они с любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми путями скопление подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам, но те не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал:
— Ну и сброд…
Капитан куда-то ушел. Оба майора и полковник стояли и смотрели на греков.
— Кто это? — спросил полковник.
— Греки или что-то в этом роде, — ответил тот из майоров, который был пониже ростом.
— Порядочная рвань.
— Совершенно верно.
— Где же их офицеры? — продолжал полковник. — Это похоже на какую-то орду.
— Офицеры у них, должно быть, наши, — извиняющимся тоном пробормотал высокий майор.
Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он вспомнил тот день, когда греков вели на расстрел за убийство своих офицеров. Ему захотелось рассказать об этом полковнику и майорам, напугать их и предупредить: «Лучше убирайтесь подобру-поздорову. Это дикая орда, которая перебила своих офицеров за то, что те плохо воевали».
В это время вернулся капитан. Он обратил внимание на Квейля, который стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес:
— Странный народ.
Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на куртке Квейля ленточку креста за летные боевые заслуги и тотчас почувствовал себя человеком второго сорта.
— Возвращаетесь на фронт? — спросил он Квейля.
Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно кивнул, не произнося ни слова. В какую-то долю секунды капитан уловил отношение Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам.
Квейль перевел взгляд на рельсы. В этот момент с противоположной платформы раздался возглас:
— Ола! Ола! Это вы?
Квейль поглядел в ту сторону, но увидел только толпу улыбающихся небритых людей, в шутку дерущихся и потешающихся над тщетными усилиями одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки.
Возглас повторился:
— Ола! Инглизи! Это вы? Да?
Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый человек средних лет, грязный и небритый; он радостно улыбался Квейлю и махал ему бескозыркой. Квейль стал рыться в памяти, стараясь вспомнить, кто это может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры.
— Эй, инглизи! — кричал грек.
Он спрыгнул с платформы на рельсы, побежал по ним, спотыкаясь, и взобрался к Квейлю:
— Это я. Забыли? Да?
— Георгиос! — сразу вспомнил Квейль.
Это был австралийский грек из Ларисы, который пел тогда вместе с Вэйном.
— Как поживаете? — воскликнул Квейль.
Они принялись энергично трясти друг другу руки.
— Превосходно, превосходно, — ответил Георгиос.
Квейль улыбался. Ему было приятно, что грек узнал его. Он заметил, что полковник, майоры и капитан пристально смотрят, как он, смеясь, жмет Георгиосу руку. Квейлю вдруг стало весело.
— Вы теперь в греческой армии? — спросил он.
Георгиос кивнул, не переставая улыбаться:
— Я вступил в нее, когда немцы напали на нас.
— Но ведь вы австралийский гражданин? — заметил Квейль.
— Не все ли равно? А вы хорошо выглядите.
— Что вы здесь делаете?
— Приехали воевать дальше. Может быть, нас включат в английскую армию. У англичан хорошее обмундирование. А как кормят! Мы эвакуировались на Кипр. И были все время там.
Квейль засмеялся при виде жеста, с каким Георгиос произнес слово «кормят»: грек показал, как разбухает живот от еды, и, если не слышать его слов, этот жест мог показаться циничным. Как раз в этот момент по ступенькам поднялся английский офицер, явившийся с противоположной платформы. Он направился к полковнику, но, увидев беседующего с Квейлем Георгиоса, остановился. Ткнув его в плечо рукояткой своей хлопушки, он спросил:
— Что вы здесь делаете?
Изумленный неожиданным прикосновением, Георгиос резко обернулся. Он поглядел на офицера в упор, не поняв сразу, в чем дело.
— Вы из той части. Ступайте к себе, — сказал офицер.
Квейль окинул его взглядом. Георгиос переступил с ноги на ногу и непринужденно, с достоинством выпрямился.
— Оставьте его. Он никому не мешает, — сказал Квейль офицеру.
— Ему здесь нечего делать. С ними трудней, чем со стадом козлят.
— Я пришел поговорить с приятелем, — спокойно произнес Георгиос.
— Он вам не мешает? — спросил офицер Квейля.
— Мы с ним старые друзья, — ответил Квейль, все более раздражаясь.
Офицер растерялся. Он не знал, как к этому отнестись. Пристально взглянув на Квейля, он круто повернулся и пошел к полковнику.
— Мне очень неприятно, что так вышло, — обратился Квейль к Георгиосу. Он чувствовал потребность попросить у него извинения за эту грубость.
— Ничего, — ответил тот с улыбкой.
— Это один из ваших офицеров? — спросил Квейль.
— Да. Он привез нас с Кипра.
— Неприятный человек.
Георгиос пожал плечами.
— Они везде одинаковы. Другого мы от них и не ждем. — И, вспомнив, что Квейль тоже офицер, прибавил: — Прошу извинения.
— Ничего. Я о них такого же мнения.
— Пойду к себе, — сказал Георгиос. — Он прав. Мы очень недисциплинированны. Только он не умеет себя вести. Да нам-то все равно; лишь бы он не мешал нам, когда дело дойдет до боя. Ну, пойду.
— Куда вас везут?
— Не знаю. И никто, кажется, не знает. Позвольте-ка, я запишу вам свое полное имя.
Он вынул грязный огрызок карандаша и стал искать бумагу. Нашел обрывок газеты, тщательно вывел на нем латинскими буквами свое имя и фамилию и добавил: «Греческая армия». Потом передал карандаш и бумагу Квейлю. Тот тоже написал свою фамилию и номер и отдал Георгиосу:
— Может быть, еще встретимся до конца войны.
Георгиос протянул Квейлю руку и улыбнулся. Квейль чувствовал к нему такую же симпатию, как к Нитралексису, Мелласу, большому греку и маленькому греку. Его радовал здравый смысл этого уже немолодого человека, и это отодвинуло на задний план раздражение, вызванное глупостью и бесцеремонностью английского офицера и его коллег, которые стоят там и бессмысленно хохочут. Он понял, что именно благодаря здравому смыслу Георгиоса и остальных он опять может делать свое прежнее дело. Мысль о них поможет ему справиться с чувством безнадежности, которое он испытывал, когда с отвращением думал о сидящих наверху бездарностях.
Квейль и Георгиос обменялись крепким рукопожатием. В это время подошел с пыхтеньем поезд, в котором должен был ехать Квейль, и на прощанье им пришлось кричать, чтобы слышать друг друга.
— Я страшно рад, что встретил вас, — крикнул Георгиос.
— Я тоже, — ответил Квейль.
Они еще раз протянули друг другу руки.
— Всего, Георгиос!
— Всего…
Георгиос взглянул на газетный обрывок, где Квейль записал свое имя, и прибавил:
— Всего, Джон!
И ласково улыбнулся.
Квейль посмотрел вслед пробирающемуся через пути Георгиосу, потом поднял свой тяжелый чемодан и пошел садиться. Вагон быстро наполнялся. Квейль еще раз почувствовал раздражение, когда увидел за окном полковника и трех майоров, за которыми пятеро солдат тащили объемистый багаж. Они заняли два специально для них оставленных купе. До Квейля донесся деланный смех молодого капитана, заглушенный резким свистком паровоза и грохотом тронувшегося поезда, который повез их в пустыню.
В то время как поезд медленно тащился среди песков, Квейль с удовольствием вспоминал о встрече с Георгиосом. Он снова ярко представил себе большого грека, похожего на Христа, и маленького грека. Он чувствовал, что теперь снова может летать, хотя самое главное — это дожить до лучших времен. Он старался разобраться в том, что говорил Манн. Понял, как нелогично было с его стороны поддаваться внезапному чувству неприязни к офицерам на станции. Ему неожиданно пришло на ум, что, может быть, некоторые из них или даже все они думают, как он. Но дело не в том, что они офицеры. Дело в том, что стоит за ними, и, даже допуская, что они чувствуют то же самое, что и он, он вынужден относиться к ним отрицательно.
