Однажды у него заело шасси, и ему пришлось посадить свой «Харрикейн» на брюхо. Посадка происходила на большой скорости, и в то время как самолет тащился по каменистому грунту пустыни, Квейль испытал нечто вроде прежнего возбуждения. Механики и летчики кинулись к нему, помогли ему выйти из кабины и принялись взволнованно толковать о происшедшем, но он остался безучастным, потому что все это были чужие. Оставив самолет, он догнал Горелля в надежде, что, может быть, с ним ему будет не так одиноко.
— Занятно, — начал Квейль, меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу.
— Хэлло. — Юноша чувствовал себя неуверенно с Квейлем.
— Это, знаешь, совсем не то, что угробить «Гладиатор», — продолжал Квейль.
— Они тяжелее, — ответил Горелль. — Я хочу сказать — «Харрикейны».
— Не в том дело, — пояснил Квейль. — У меня нет такого ощущения потери. «Гладиаторы» были как-то дороже.
— Чем «Харрикейны»?
— Помнишь, в Греции, когда мы в один день потеряли целых три в Ларисе?
— Как раз в этот день меня ранили.
— Правильно. Ты выбыл из строя.
Юноша кивнул.
— Жаль, конечно, — протянул Квейль, обращаясь скорей к самому себе, чем к собеседнику.
— Да, — ответил Горелль только для того, чтобы показать, что он слушает.
— Да, — повторил Квейль уже спокойно. И продолжал: — Ты с ними ладил?
— С греками?
— Да.
— Вполне.
— Я думаю, они злы на нас, как черти.
— Вероятно.
Горелль ткнул носком сапога в какой-то кустарник, росший на аэродроме, и стал смотреть, как поднявшийся клубами желтый песок садится на его сапоги.
— Как ты думаешь, что они теперь будут делать?
Горелль посмотрел на него. Не похоже на Квейля — задавать такие вопросы. Что бы это значило?
— Я думаю, они немножко пощелкают немцев, — наивно ответил он.
— Да, — ответил Квейль и снял шлем. — Когда мы эвакуировались, они уходили в горы.
Квейль поглядел на простодушное лицо собеседника, в котором читалась безусловная порядочность. Он был доволен, что заговорил с Гореллем, хоть тот и не может понять его мысль. А впрочем, почему бы и нет? И Квейль, отбросив свое первоначальное предположение, сказал:
— Они знают, в чем смысл всего происходящего.
И с удивлением услышал задорный ответ:
— Конечно, знают.
Квейль отважился на следующий шаг:
— Они вносят ясность в вопрос.
— А именно?
— Глядя на них, начинаешь чувствовать отвращение кое к кому из наших.
Квейлю приходилось нелегко, но старое нахлынуло на него с прежней силой, а надеяться на юношу, ждать, что тот подскажет ему нужные слова, он не мог.
Горелль отделался добродушным замечанием:
— Всюду есть и хорошее и дурное. Дело не в том, грек ты или не грек.
— Верно, — согласился Квейль. — Но они разбираются лучше нас.
— И тоже делают ошибки. Но они мне нравятся.
Квейль не решался верить, что в простых словах Горелля содержится намек на что-то большее и что юноша говорит так из осторожности.
— Хороший народ, — подтвердил Квейль и стал ждать, что будет дальше.
— Ты знаешь, — смеясь сказал Горелль, — они по существу похожи на нас.
— Но они лучше нас знают, что делают.
Говоря это, Квейль отдавал себе отчет, что беседа достигла критической точки.
— Почему? — с горячностью возразил Горелль. — Мы все делаем ошибки. У них были негодные офицеры. Что ж, им придется произвести у себя перемены, как и нам у себя.
— Ты так думаешь?
— А ты разве нет? — радостно спросил юноша.
Как мог он спросить иначе, когда он вдруг, сразу и с удивлением понял, что Квейль хочет говорить об этом. И, поняв, юный Горелль освободился от владевшего им легкого трепета почтения к старшему и боязни нарушить замкнутость Квейля. И с таким же удивлением он выслушал спокойный, откровенный ответ:
— Я думаю — да.
Они дошли почти до самого здания оперативной части, куда Квейль должен был явиться с рапортом. Квейль еще раз быстро взглянул на Горелля, словно ему не терпелось узнать, что тот думает и что он знает. Квейлю уже не хотелось быть сдержанным, но он чувствовал, что будет соблюдать осторожность, так как не может разом откинуть замкнутость, к которой слишком привык.
— Какие же перемены? — быстро спросил он.
Он остановился: это уже был не простой разговор на ходу.
— О, надо выдвинуть новых, способных людей, — ответил Горелль, тоже чувствуя рискованность разговора. — А кое-кому дать по шее. Я говорю не только об армии.
Квейль видел: это то, что ему было нужно. Мысль его быстро заработала. Горелль не так прост. Он смотрит на вещи, как я. Наверно, есть и другие. Все мы, — те, что так чувствуют, — в конце концов узнаем друг друга. Само собой получится, что мы сойдемся вместе. Манн, я, Георгиос, Горелль и греки… Квейль понял, как он нуждался в этом напоминании, что в его собственном кругу есть кто-то, думающий, как он. Теперь он уже больше не чувствовал себя уродом. Они еще стояли, но Квейль уже представил себе обязательства, которые таит в себе продолжение подобного разговора; к нему вернулась его прежняя замкнутость, и он смущенно сказал:
— Я должен пойти рапортовать.
— Да, — ответил Горелль, тоже испытывая неловкость.
— Скажи… — произнес Квейль и запнулся: — Как насчет того, чтобы выпить? Попозже, перед обедом…
Это предложение удивило юношу и доставило ему не меньше удовольствия, чем самому Квейлю.
— Охотно, — сказал он.
Они разошлись.
Квейль уже не чувствовал прежнего одиночества. Он вошел в оперативную часть с радостной уверенностью, что его взгляды — не уродство. Что они — достояние многих, нечто коллективное, и чем дольше будет так продолжаться, тем многочисленнее будет этот коллектив, и даже если ты сам будешь сбит, останется много других, и наступит день, когда все они объединятся. Это только вопрос времени: они договорятся, и все изменится. Манн говорит: все дело в том, чтоб дожить до лучших времен. А я прибавлю: все дело в сроках. Это зреет. Дождаться и увидеть. Вот что важнее всего. Именно это. И тут поставим точку, пока не будет сдан рапорт.
Квейль стоял и смотрел, как его «Харрикейн» подымают домкратом. Легкий ветер кружил песок. Вдруг, обдав Квейля горячей волной воздуха, подошел автомобиль. Оттуда вышел сидевший рядом с шофером человек в хаки. Он направился к Квейлю.
Это был Лоусон.
— Лоусон, вы? — воскликнул Квейль. — По-прежнему разъезжаете?
— Моя обязанность. Как вы живете?
— Отлично, — ответил Квейль. — Идем в столовую.
— Я слышал, вы получили крест, — вежливо осведомился Лоусон, шагая рядом с Квейлем.
— Это было давно. На Крите. Когда вы эвакуировались с Крита? — спросил Квейль.
— Я не эвакуировался. То есть, не с англичанами.
— Елена тоже не эвакуировалась, — продолжал Квейль.
— Я знаю. По этому поводу я к вам и приехал, — сказал Лоусон.
Квейль остановился. На лбу его углубились морщины.
— Она здорова? — быстро спросил он.
— Да, здорова. Она у матери, в Афинах.
— Вот что, — сказал Квейль. — Пойдем ко мне в палатку. Там удобнее.
Они повернули обратно по иссушенному жарким солнцем аэродрому.
— Я метался, как сумасшедший, чтобы найти ее, — продолжал Квейль.
Получив о ней известие, он сразу повеселел.
— Она здорова? — опять спросил он.
— Да, да, — ответил Лоусон. — Мы с ней вместе перебрались с Крита в Афины.
— Расскажите все, как было, — возобновил Квейль расспросы, когда они пришли в палатку.
Лоусон повернул стул сиденьем к себе и сел на него верхом, положив руки на спинку:
— Ее захватили в том доме. После ухода англичан немцы отправили ее в лагерь под Канией. Там находился и я. Вы помните, в том доме был маленький грек-офицер?
— Хозяин?
— Ну да. Он сообщил немцам, что Елена — жена английского офицера, так что они все время следили за ней.
— Они не сделали с ней ничего?
— Нет. Только надоедали ей. Но дело ограничилось тем, что ее некоторое время продержали в лагере. Когда нас привезли в Афины, ей разрешили вернуться к матери.
— Я страшно рад! — воскликнул Квейль.
— Вы знаете, что самого Стангу арестовали?
Квейль отрицательно покачал головой.
— Да, да, — продолжал Лоусон. — Он был в списках. Его забрали чуть ли не на другой день после прихода немцев. Где он теперь — неизвестно.
— Скверно, — сказал Квейль. — Елена не дала вам письма или чего-нибудь для меня?
— Нет. За ней слишком следят. Им и меня очень не хотелось выпускать. Она не могла дать мне письма, потому что, перед тем как выпустить меня, немцы захватили все мои бумаги. Я заранее это предвидел, и мы не хотели рисковать. Она только просила передать вам, что чувствует себя хорошо и что мало вероятности, чтобы немцы выпустили ее.
— Неужели нет никакой возможности помочь ей выбраться?
Лоусон покачал головой:
