Дома она сразу же увидела мигающий красный огонек автоответчика. Хема нажала на кнопку, ожидая услышать голос Навина или Джованны. Однако в этот раз звонил друг Джованны по имени Эдо, и Хема смутно вспомнила, что видела это имя в списке друзей, которым Джованна просила ее позвонить. Эдо сказал, что уже несколько недель ожидает от нее звонка и начал беспокоиться, все ли у нее в порядке? В голосе его слышалось искреннее волнение, и Хема тут же ему перезвонила. Она уверила Эдо, что не больна, и, поскольку никаких оправданий он слышать не хотел, приняла приглашение пообедать с ним и его женой в следующую субботу.
Жена Эдо Паола работала фоторедактором в еженедельнике «Эспрессо». Каушик познакомился с ней в Нетании, курортном городке на израильском побережье, когда они вместе работали там, освещая последствия взрыва в банкетном зале одной из гостиниц, совершенного в тот момент, когда гости собирались начать пасхальную трапезу. Каушик редко работал в Италии, так, по мелочи — пара фотосессий сенегальских беженцев, несколько снимков похоронной процессии, которую он случайно увидел около Колизея, — хоронили погибших в Ираке итальянских военных. Большую часть последних лет Каушик провел в горячих точках — в секторе Газа и Западном берегу Иордана, — и в Риме бывал лишь проездом.
Каушик работал фотожурналистом уже почти двадцать лет. Его карьера началась, как это водится, случайно, в 1987 году, когда он сбежал от себя и от семьи в Латинскую Америку — на окончание колледжа отец подарил ему внушительную сумму. Вначале он путешествовал вместе с другом по имени Дуглас, они стартовали от мексиканской границы, надеясь добраться до Патагонии. Несколько месяцев они провели в Мексике, постепенно продвигаясь на юг, затем переехали в Гватемалу, а потом в Сальвадор. К этому времени Дуглас решил, что хватит с него экзотики, и купил себе обратный билет до Мадрида. Белокожий и светловолосый, он выглядел таким типичным американцем, что ему доставалось от местного населения больше, чем Каушику. Каушик не так выделялся среди смуглых, подвижных латиносов, поэтому ни солдаты, патрулирующие улицу с ружьями практически такими же длинными, как они сами, ни дети, с удовольствием позирующие перед его камерой, денег у него не вымогали и с оскорблениями не бросались. Нет, тоже бросались, конечно, но не так часто. После отъезда приятеля Каушик продолжал в одиночестве обследовать территорию Сальвадора — страны по размеру, если верить путеводителю, меньшей, чем штат Массачусетс. Он фотографировал гору-вулкан, нависающую над городом с запада, изрешеченные выстрелами стены домов, глубокие трещины, оставленные прошлогодним землетрясением.
Никогда он еще не был в стране, столь явно раздираемой внутренним конфликтом. В Гватемале, как им объясняли другие туристы, партизаны вели себя очень активно, в некоторые районы соваться было опасно. Однажды ночной автобус, в котором ехали они с Дугласом, остановили на дороге и всех пассажиров заставили выйти, чтобы пьяный патруль проверил у них документы. Один из военных жестом приказал Дугласу достать бумажник, вытащил оттуда всю наличность и, смеясь, бросил пустой бумажник ему в лицо. В Гватемале это было худшее, что они могли встретить, но в Сальвадоре ситуация была гораздо страшнее, опаснее, и туристы туда почти не ездили. В Санта-Ане Каушик подружился с голландским журналистом по имени Эспен, и они начали путешествовать вместе. Эспен посвящал Каушика в детали местных конфликтов, рассказывая бесконечные страшилки об «эскадронах смерти», о безголовых телах, разбросанных вдоль дороги, о подростках, повешенных на столбах со связанными за спиной руками и вырванными ногтями. Они видели, как военные самолеты бомбили территорию, где были расквартированы силы Фронта национального освобождения, вместе посещали лагеря беженцев по другую сторону границы с Гондурасом. И Каушик привык к страху, давно поселившемуся в душах всех без исключения жителей Сальвадора, к звуку пулеметных очередей, принял как жизненную данность то, что в любую минуту, при переходе улицы или ночью в кровати, его могли запросто убить. Застрелить, задушить, зарезать. И все же ему за себя не было страшно.
Однажды они с Эспеном сидели за столом в маленькой деревенской забегаловке и ели суп. Неожиданно они почувствовали небольшой подземный толчок, земля задрожала, стол покачнулся, и густая коричневая похлебка выплеснулась из мисок. К тому времени оба уже настолько привыкли к небольшим землетрясениям, что не обратили на это никакого внимания — просто стали есть быстрее. Через несколько мгновений мимо них по улице пробежала толпа людей, что-то возбужденно крича. Они с Эспеном решили, что, наверное, обрушилась стена какого-нибудь дома, и тоже побежали следом за толпой. Однако землетрясение оказалось тут ни при чем — за углом, прямо на улице, лежал молодой человек с простреленной головой. Ярко-красная кровь ручьем вытекала у него из дырки в районе виска, и Каушик тогда подумал: «Как странно, что одежда у него совершенно не запачкалась». Молодой человек лежал на земле, подтянув колени к подбородку; слабый, прерывистый хрип вылетал у него из горла, но стрелки на наглаженных брюках даже не смялись, а золотые часы ярко блестели на солнце.
Группа людей окружила раненого, они кричали друг на друга, требуя вызвать врача. Молодая женщина, то ли жена, то ли подруга, сидела рядом на камне и всхлипывала, засунув в рот кулак. Камера Каушика, как всегда, висела у него на шее, и Эспен громким шепотом приказал ему сделать снимки. Поскольку Каушик не взял с собой объективы для дальней съемки, ему пришлось подойти к этой сцене очень близко, чтобы фотографии получились качественными. Он все ждал, что его остановят, обругают, прогонят, но никто не обращал на него внимания. Когда Каушик вспоминал тот день, он помнил, как тряслись от волнения его руки, но вид предсмертной агонии его не смутил. Он сделал несколько удачных снимков, и, когда он закончил, врач был уже не нужен — раненый умер.
Каушик был единственным, кто задокументировал тот случай. Он не спас молодому человеку жизнь, однако где-то в душе считал, что совершил благое дело, поскольку сумел показать другим людям ужас смерти. Конечно, эти фотографии так и пропали бы, если бы Эспен не послал их нужным людям. И вот неделю спустя один из снимков опубликовала католическая газета, выходящая в Амстердаме. Каушик получил чек на небольшую сумму, а когда еще два снимка появились в одном из европейских изданий, сумма, которую он получил, была уже значительно больше. Вот так Каушик и начал зарабатывать на жизнь фотожурналистикой. Поначалу он работал в Сальвадоре, освещал местные выборы, забастовку транспортников, убийство шести служащих иезуитской миссии и их родственников. Он передавал фотографии Эспену, а тот пристраивал их в приличные издания. Каушик научился бесстрашно глядеть в лицо смерти — он специализировался в основном на мертвых телах: фотографировал трупы с лицами разбитыми прикладами и обезображенными до неузнаваемости, с перерезанными горлами и вырезанными пенисами. Он передавал снимки в агентство по правам человека, чтобы семьи погибших могли опознать своих исчезнувших близких. Спасибо Эспену, он начал работать как внештатный корреспондент Ассошиэйтед Пресс, и это позволило ему остаться в Южной Америке. Сначала он жил в Мехико, потом переехал в Буэнос-Айрес, работая на телевизионные новостные передачи и англоязычные газеты и журналы. Когда ему исполнилось тридцать, его приняли в штат «Нью-Йорк таймс» и послали вначале в Африку, а потом на Средний Восток. Он уже давно потерял счет сфотографированным им трупам: их лица, изъеденные разложением и оплывшие, не преследовали его по ночам, их забитые землей рты не бормотали проклятия, и лишь пустые глаза отражали бегущие в небе облака.
Специфика его работы не предполагала частых визитов в США, чему он был страшно рад — это избавляло его от необходимости наблюдать за счастливой семейной жизнью отца и его новой жены. Часто, когда Каушик приезжал в Штаты, чтобы докупить оборудование или встретиться в Нью-Йорке с редактором газеты, он даже не трудился сообщать отцу о том, что будет в стране. Для Каушика визиты к отцу до сих пор остались тяжелым испытанием, и это несмотря на то, что отец жил с новой женой уже дольше, чем с его матерью. Отцу было уже за семьдесят, и они с Читрой вполне безбедно существовали на его пенсию, играли в гольф, немного путешествовали. Из периодически получаемых от отца мейлов Каушик узнал, что Рупа, старшая дочь Читры, вышла замуж за американца по имени Питер и стала школьной учительницей. Ее младшая сестра Пью училась в медицинском колледже. Каушика приглашали на свадьбу Рупы, но, слава богу, из-за срочной поездки на Кубу он смог с чистым сердцем отказаться. Что же, хоть Каушик и не писал отцу, вести о нем все равно доходили до старика, хотя бы в виде его фамилии под снимками, периодически появляющимися в «Нью-Йорк таймс» — одной из газет, которые отец регулярно читал.
