— Так ты что, до сих пор думаешь, что это произошло на самом деле? Нет, Кит, тебе это приснилось. Хотя укус пчелы я помню. Разве его забудешь? А развалины я действительно на самом деле ненавижу — это тоже правда. Удачи. Знаешь, все эти дела вроде игры в каштаны. Помнишь игру в каштаны? Обычная однушка побивает двадцатьпятку и раз — превращается в двадцать шесть. Понимаешь, симпатичную подружку не завести, пока не заведешь симпатичную подружку. Знаю. Такая вот невезуха.
— Да, действительно. А как твоя тайна? Все в порядке?
— С Рождеством тебя.
Он пошел по заснеженной Кенсингтон-хай-стрит. Каким поэтом был Кит Ниринг на данный момент? Он был мелким представителем шутливого самоуничижения (была ли на земле еще какая-нибудь цивилизация, этим увлекавшаяся?). Он не был акмеистом или сюрреалистом. Он принадлежал к школе сексуальных неудачников, пугал, уродов, лауреатом которых и героем был, разумеется, Филип Ларкин. Знаменитые поэты могли заводить девушек, порой много девушек (встречались поэты с внешностью Квазимодо, которые вели себя как Казанова), однако симпатичных мордашек они, казалось, избегали или сторонились, поскольку иначе их намерения были бы просто слишком очевидны. У женщин Ларкина был свой мир,
где они работают и стареют и отталкивают мужчин тем, что непривлекательны, или слишком скромны, или исповедуют мораль…[104]
Итак, Ларкин с неким ленивым героизмом обитал в Ларкинленде и писал стихи, в которых его воспевал. А я этого делать не собираюсь, решил Кит, повернув налево к Эрлс-корту. Потому что иначе мне не о чем будет подумать, когда состарюсь. Да и вообще, он не хотел быть поэтом такого сорта. Он хотел быть романтиком, вроде Нила Дарлингтона («Ты открываешь рот, и сквозь меня несется шторм»[105]). Да только повода для романтизма у Кита не было.
В те времена столица в канун Рождества закрывалась на неделю, начиная с полуночи. Она становилась черной. Господь держал руку над выключателем в полной готовности — свет вот-вот должен был выключиться с тем, чтобы не включаться до самого 1974-го.
Кит прощается со своим помощником, потом со своей секретаршей и в беззвучном зеркальном кубе едет вниз с четырнадцатого этажа, где находится контора «Дервент и Дигби». На плоской равнине атриума Дигби в своей кожаной куртке и Дервент в своем шелковом пончо ждут машину. Дервент и Дигби — двоюродные братья, написали, давно, каждый по первому роману…
— Нет, не могу, — говорит Кит. — Встречаюсь с симпатичной девушкой. Со своей сестрой Вайолет. В «Хартуме».
— Ты мудер. «Зомби» их попробуй.
И Кит выходит на улицу, в скудость и человеческое бесцветье лондонского часа пик 1975-го.
Когда он подал заявление об уходе из «Дервент и Дигби», в начале 1972-го, то сперва Дигби, а потом Дервент водили его обедать и говорили о том, как печально для них потерять человека «столь исключительно одаренного» — то есть человека столь умелого в этом деле — толкать всякие неважности. «В „Лит. приложении“ зарплата такая же», — сказал он, чтобы что-то сказать. «Поверь мне, — сказал Дервент, а за ним Дигби, — долго так продолжаться не будет». В этом была доля истины. Теперь у Кита была ссуда на внушительных размеров квартирку в Ноттинг-хилле, ездил он на немецкой машине, одет был — тем вечером — в шарф и пальто черного кашемира.
Наихудшей частью этого перехода был разговор с Николасом. О нет, больше проходить через такое Кит не станет. Проблема отчасти состояла в том, что он не мог в точности объяснить Николасу почему. «Что ж. Ты все равно остаешься мне братом», — сказал Николас в четыре утра. Кит и теперь продолжал писать критические статьи, однако стихи перестали приходить почти сразу же — он знал, что так будет. Он по-прежнему оставался своего рода рифмоплетом. Передохни — «Кит-Кэт» отломи. Да, «Фрутелла» — это дело. Зарплата его за девятнадцать месяцев выросла в восемь раз. Единственный поэт, который еще уделял ему время, был очаровательный, красивый, склочный, пропитанный алкоголем, изъеденный долгами, зачумленный женщинами Нил Дарлингтон, редактор «Журнальчика». Нилу Кит объяснил почему. В любом случае на Николаса почему вряд ли произвело бы впечатление.
Появились девушки. Какая-нибудь девушка была почти всегда. Коллеги: практикантка, специалист по исследованиям рынка, машинистка, младший бухгалтер… Этим он оставался обязан Глории, изобразившей его (или его рот) в канун Рождества 73-го — клюв вернулся. Теперь клюва снова не стало. Он постепенно всплывал на поверхность из королевства «пугал», превращаясь в низшее «может быть», однако «может быть», оснащенное терпением, смирением и деньгами.
Ларкинленд он покинул. Порой он чувствовал себя словно ошалевший от счастья беженец. Он искал пристанища и нашел его. Длительный это был процесс, отъезд из Ларкинленда (он раздал много взяток). Месяцы в лагере для перемещенных лиц на границе, враждебные допросы и медосмотры; его документы и визу рассматривали, нахмурившись, много часов. Он прошел в ворота под вышкой охраны, прожекторами и колючей проволокой. Собак было слышно до сих пор. Кто-то засвистел в свисток, и он обернулся. Зашагал дальше. Вышел.
Его целомудренные ночи с Лили переросли в выходные — не то чтобы распутные, но и не монашеские — в Брайтоне, Париже, Амстердаме.
Проходя по Мэйферу и дальше, через безмашинную Пиккадилли и мимо «Ритца», к Сент-Джеймсу, помахивая парой мягких кожаных перчаток в правой руке (стоит начало октября), он обнаруживает, что искренне ждет встречи с младшей сестрой. Он — скорее в сердце, нежели в себе самом — все это время соблюдал отмеренную, геометрическую дистанцию, в отличие от своего брата, который вообще привез Вайолет жить к себе, в двухкомнатную квартирку в Паддингтоне, на три жутких месяца в 1973-м.
— Каждое утро — рычаг, — говорил Николас.
Иными словами, первое, что приходилось делать каждый день, — это вытаскивать ее из-под мастера/сантехника/охранника/карманника (или — последняя стадия — таксиста), приведенного ею домой прошлой ночью. Вайолет как будто начинала отходить от пролетариата и двигалась в сторону деклассированных (или, как их некогда называли, остаточных) элементов. Потом, в начале лета, которое только что закончилось, она сделалась вся цвета английской горчицы (желтуха). За госпитализацией последовало дорогостоящее выздоровление в «Пасторстве», доме отдыха для просушки в Кенте; заплатил за это Кит. Вдобавок Кит платил за всех психоаналитиков и психотерапевтов (пока Вайолет не стукнула кулаком по столу и не сказала, что это потеря времени). Он постоянно давал Вайолет деньги. Делал он это искренне. На то, чтобы выписать чек, уходило всего несколько секунд, и это ничем не грозило.
Он ездил навестить ее в сентябре: поезд, поля, неподвижные коровы, словно кусочки головоломки, ждущей, когда ее соберут, усадьба с зелеными коньками крыш, Вайолет в столовой, играющая в виселицу с товарищем по выздоровлению, прогулка по парку под тревожащей синевой, во время которой она взяла его за руку, как, разумеется, у них заведено было в детстве… Если минимальную внешнюю привлекательность Кита полностью стерли голодные времена (годы нехватки), то красота Вайолет полностью восстановилась: нос, рот, подбородок, плавно стирающиеся, переходя друг в дружку. Шли даже разговоры о возможном браке — с человеком вдвое ее старше (сорок три года), поклоннике, защитнике, спасителе.
Сегодня вечером их ждали фруктовые коктейли, представление (она обожала представления, а у него были хорошие билеты на «Друга детства»), затем ужин в «Трейдер-вик».
И вот Кит заходит в «Хартум», толкая тонированную стеклянную дверь. Вечер их — как событие знакомое и внятное — будет длиться одну-единственную минуту. А одна-единственная минута — куда это годится. Впрочем, неверно, нечестно — совершенно прекрасны начальные три секунды, когда он замечает ее мягкую светловолосую фигуру (одетый в белое профиль) на высоком стуле у идущей по кругу стальной стойки.
Что происходит с ее лицом? Что происходит с его жилами и сухожилиями? Тут он видит, что она, оказывается, занята более или менее узнаваемой человеческой деятельностью. Первое слово, что приходит ему в голову, — это прилагательное: бесталанная. Второе служит для усиления — фантастически. Ибо то, чего достигает — или ей кажется, что достигает, — Вайолет, есть следующее: сексуальное околдовывание бармена.
Тот, со своим хвостом, в своей черной футболке без рукавов, со своими уродливыми мышцами, то и дело поворачивается на нее взглянуть — не с ответным вниманием, а с недоверием. Чтобы посмотреть, не закончила ли она. А она не закончила, она по-прежнему этим занимается, по-прежнему прикрывает глаза, и щерится, и ухмыляется, и облизывает губы. Кит делает шаг вперед:
