— Чего стал? — крикнул Чжан.
— Пойду к своим, попрощаюсь.
— Нельзя!
— А я пойду!
— Нельзя!
— Пусть сходит простится, — вступился Ван У за Гуцзесе.
— Ах ты тип!.. — вскинулся Чжан и грязно выругался. — Поменьше бы играл в гуманизм. Ведь в марксизме ты ни бум-бум. А разглагольствуешь! С каких позиций?
— С каких же? Скажи! — рассердился Ван У.
— Ты и он…
— А что плохого он сделал?
— Дурак ты безмозглый. Классовой борьбы не понимаешь! Ведь этот охотник, можно сказать, живая карта данного пограничного района, знает несколько языков и подозревается в шпионаже. Говоря по правде, все они тут на сторону глядят. Так-то вот! Есть классовая борьба, есть борьба национальная. Нашел бы себе учителя, поклонился, пусть поучил бы тебя годика три… А то придумали «мирное сосуществование»! Ладно, пошли!
— Все это глупости! Смотрите, как бы эта ваша национальная борьба не превратилась в борьбу против наций. А диктатура масс в диктатуру против масс, — парировал Ван У, покраснев от волнения.
— Смелый ты парень. Ну-ка повтори, что сказал! Как раз угодишь в контрреволюционеры! — заорал Чжан Сишэн.
— Я знал, что ты считаешь меня контрреволюционером. Но пойми: такие, как ты, губят национальное единство, вы похлеще гоминьдановцев, которые всячески притесняли нацменьшинства. — Ван У говорил тихо, но очень четко.
— Погоди, мы с тобой еще побеседуем, — вскипел Чжан.
— Разрешите мне сходить домой! — Гуцзесе в ярости сжимал кулаки.
— Иди! — решительно заявил Ван У.
— Не имеешь права! — взревел Чжан Сишэн.
— Как хочешь! Тогда я не сделаю больше и шага. Сам ищи дорогу и выбирайся отсюда.
Чжан Сишэн уставился на Ван У и орал во все горло:
— Ты что, рехнулся! Эх, принял я осла за лошадь! Ладно! Пусть катится! Но если сбежит, я рассчитаюсь с тобой.
— Иди! Попрощайся со своими! — торопил Ван У.
Гуцзесе кивком головы поблагодарил, но с места не двинулся.
— Не пойду с этой пакостью… — Он поднял руки в наручниках. — Не хочу, чтобы близкие видели.
Чжан Сишэн едва не подскочил:
— Сбежать вздумал, да? За границу?
— Ты что несешь? — Гуцзесе вышел из себя. В глазах его горел недобрый огонек.
— Сними наручники! — сказал Ван У.
— Вы, я вижу, спелись! Ладно, с него сниму, а кому-то надену. — Взгляд Чжана не предвещал ничего хорошего, он держался за пистолет.
— Пожалуйста. — Ван У протянул руки.
И Чжан надел на него наручники.
— Теперь успокоился? — презрительно произнес Ван У.
Гуцзесе взял руки Ван У в свои и крепко пожал, молча глядя ему в глаза. На Чжана Сишэна ему было противно смотреть, словно на ворона, пожиравшего падаль.
Навстречу ему выбежал из юрты сынишка.
— Папа!
— Пришел наконец, а мы так волновались! Уж очень долго тебя не было. — Айя ласково и беспокойно на него смотрела.
— О! Гуцзесе. Ты и в самом деле смелый. Один пошел на медведицу. А мне ничего не сказал. Как дела? — расспрашивал дядюшка Божэму.
— Я уложил ее спать, другого выхода не было.
— В самом деле? Молодец! Я сказал Айе, что принесу мяса, а она пусть присмотрит за оленями. Жаль, что нас так мало, а то собрались бы, посидели, выпили немножко по такому случаю…
— Дядюшка! Я должен уйти, — тихо произнес Гуцзесе.
— Уйти? — в один голос воскликнули Айя и Божэму.
— Да, я должен идти «учиться».
— Ты, как петух, залетел, помахал крыльями и опять на сторону, — сказал Божэму.
— А нельзя не идти? — помрачнев, спросила Айя.
Гуцзесе покачал головой, не смея взглянуть ей в глаза.
— Папа, можно я тоже пойду с тобой учиться?
— Нет, сынок. Вот вырастешь, папа научит тебя ходить на медведя.
Айя вынесла одежду из оленьей кожи.
— Надень эту, она крепкая, а то твоя совсем истрепалась.
Он накинул новую одежду на плечи, не снимая старой, чтобы жена не увидела раны. Выпил чаю, взял две лепешки и вышел из юрты.
Охотник подошел к привязанной к дереву Вэньцзи, своей любимице. Та завертела головой и завиляла хвостом от радости, встала на задние лапы, норовя прыгнуть на него. Он дал собаке лепешку, погладил по голове, ему так много хотелось ей сказать.
С безысходной тоской покидал он родной дом. Шел медленно, тяжело ступая. И долго еще слышал жалобный лай. Вэньцзи готова была пойти с хозяином хоть на край света, чтобы выполнить свой собачий долг, и изо всех сил старалась разорвать веревку.
«Не хочу я, чтобы ты терпела выпавшие на мою долю страдания. Я тут родился, вырос, стал человеком, я люблю эту землю и непременно вернусь». Он оглянулся. Божэму, Айя и сынишка махали ему рукой. На душе стало еще тяжелее. В листве шумел ветер и пел свою грустную песню. Над деревьями низко нависли тучи.
— Будет дождь. Захватил бы накидку, — крикнул Божэму вслед Гуцзесе.
Величественный и таинственный стоял лес. Ветер разгулялся вовсю. В его завываниях чудились то крики, то стоны, то рев и ржание мчавшегося по лесу табуна диких коней.
— Ничего. Скоро прояснится! — ответил Гуцзесе.
— Папа, когда приедешь, привези мне ружье! — донесся до него голос сына.
— Хорошо, сынок, привезу! — Он вытер слезы.
В последний раз охотник окинул взглядом стоянку. Божэму и Маньди все еще ему махали. Айя, пригнувшись, входила в юрту. Видимо, чтобы украдкой поплакать.
Он вышел на дорогу. И тут вспомнил, что его дожидается отвратительный Чжан Сишэн. Разъяренный, как раненый тигр. И друг, на которого надели наручники, с чуть-чуть знакомым лицом. Настоящий друг, все равно что родной брат.
И он пошел навстречу беснующемуся ветру…
ФЭН ЦЗИЦАЙ
БАРКАРОЛА
© Перевод В. Сорокин
Фэн Цзицай родился в 1942 году в Тяньцзине. До того, как в 1978 году опубликовал свой первый роман «Кулак во имя справедливости» (совместно с историком Ли Динсином), профессионально занимался живописью, а еще раньше был игроком сборной по баскетболу, преподавателем в художественном вузе, рабочим, коммивояжером. Начиная с 1979 года неоднократно публиковал рассказы, повести, публицистику, пьесы и критические статьи. В их числе «Резная трубка» и «Крик», получившие премии соответственно на Всекитайском конкурсе лучших рассказов 1979 года и первом Всекитайском конкурсе повестей и рассказов.
В 1987 году издательство «Радуга» выпустило в русском переводе «Повести и рассказы» Фэн Цзицая.
* * *
В ту пору мы, мальчишки, каждый день в один и тот же час собирались на берегу моря. Мрачные, не заговаривая друг с другом и даже не здороваясь, мы становились по своим местам и начинали толкать севшую на мель джонку. За двадцать с лишним дней мы продвинули ее всего на два метра. Нос джонки был задран кверху, словно она вытянула шею и всматривалась в морскую даль, корма же глубоко сидела в мокром песке и жалобно стонала. За ней тянулась прорытая нашими усилиями глубокая борозда. На дне лодки колыхалась вчерашняя вода, а в ней отражались, облака и лившийся с неба свет. С палубы свисала высохшая и изменившая цвет морская трава, похожая на толстые и длинные колосья. А еще были накрепко присосавшиеся к бортам моллюски — казалось, покинув лодку, они погибнут. Острые, словно лезвие ножа, створки их раковин больно, до крови резали нам руки. Но никто не хныкал: по-прежнему согнувшись под большим углом, изо всех сил давя на борта, мы неотрывно глядели вперед, в сторону моря. Наконец в один из дней начался прилив. Волны шли со страшным гулом, они вырвали лодку из песчаного плена и увели с собой. Стоя по пояс в воде, мы провожали взглядом бешено прыгавшую на волнах и удалившуюся лодку; мы не кричали, не выражали восторга — мы плакали… Эта картина, это ощущение живут во мне уже тридцать лет, но я до сих пор не понимаю, зачем мы толкали джонку, о чем плакали.
Я познакомился с тобой совсем случайно.
Случаев могут быть тысячи, этот — один-единственный. Если бы произошла любая другая случайность, я на всю жизнь остался бы без тебя. Потому-то я думаю и говорю, что для судьбы случайность предстает как необходимость. С кем еще мог произойти такой случай? Как определила судьба, лишь с тобой и со мной.
Только скука погнала меня в тот день к такому же скучающему другу-художнику: пусть две одинокие души найдут Друг в друге поддержку. И как раз тогда депрессия у него обострилась настолько, что пришлось отправить его в больницу. Я застал друга у двери дома — опоздай я на несколько секунд, и ничего не произошло бы. Он сказал, что отправляется в небесное царство устраивать свою выставку, оттолкнул меня и пошел, но тут же вернулся и заявил, что я должен помочь одной женщине. Ничего не объясняя, он очень четко произнес адрес и имя женщины, опять оттолкнул меня и ушел, снова вернулся и повторял адрес и имя до тех пор, пока его не увели и уговорами, и силой. Если разуверившийся во всем мире человек не может забыть о своем последнем долге, этот долг становится священным. Поэтому я пошел к тебе домой.
