Тяжело дышу и кашляю так сильно, что отхаркиваю кровь. Волосы спутанным клубком липнут к лицу, к плечам. Я перегибаюсь через край, прижимаюсь грудью к стенке ванны, и меня рвет в мусорное ведро.
Неожиданно я вспоминаю, как купалась в ванне еще крошкой, когда едва могла удерживать сидячее положение и покачивалась, как шалтай-болтай. Мама была рядом, я сидела у нее между ногами, чтобы не упасть. Она намыливала себя, потом меня. Я, как рыбка, выскальзывала у нее из рук.
Иногда она пела. Иногда читала журналы. Я сидела в кольце ее ног и играла с резиновыми формочками всех цветов радуги: набирала в них воду, выливала ее себе на голову, маме на колени…
Наконец я почувствовала то, что чувствовала рядом с мамой.
Почувствовала себя любимой.
Как, по-вашему, чувствовал себя капитан Ахав[33] в те секунды, когда гарпун выдернул его из лодки? Говорил он себе: «Что ж, бездельник, но этот чертов кит стоил того!»?
Когда Жавер[34] наконец-то понял, что у Вальжана есть то, чего нет у него самого — милосердия, неужели он пожал плечами и нашел себе другое увлечение, например вязание или телесериал «Игра престолов»? Нет же. Потому что без ненависти к Вальжану он не понимал, кто он такой.
Я несколько лет искала маму. Но сейчас все указывало на то, что я не могла бы ее найти, даже если бы обыскала каждый сантиметр земли. Потому что она покинула землю. Десять лет назад.
Смерть непоправима. Окончательна.
Но я больше не плачу, как боялась. Сквозь пустошь мыслей пробивается крошечный росток облегчения: «Она оставила меня не по собственной воле».
А тут еще свидетельство того, что, скорее всего, ее убил мой отец. Не знаю, что меня шокирует меньше. Может быть, потому что отца я совсем не помню. Когда я его узнала, он уже ушел, уединился в собственном мире, созданном безумием. А поскольку я уже давно его потеряла, сейчас не было ощущения, что я теряю его снова.
Однако мама — другое дело. Я хотела. Я надеялась.
Верджил вот-вот расставит все точки над «і», потому что слишком много запутанного в этом деле. Он обещал, что завтра придумает, как провести анализ ДНК тела, которое, как все полагают, принадлежало Невви. Потому что тогда мы все узнаем.
Самое смешное, что когда этот момент настал — тот самый, о наступлении которого я мечтала и ставила себе наивысшей целью много лет, — это уже не имело никакого значения. Итак, итог таков: я могу наконец-то узнать правду. Могу «поставить точку» — об этом всегда говорит мне школьный психолог, когда загоняет в свой дурацкий кабинет. Но одного мне не вернуть: мамы.
Я начинаю перечитывать мамины журналы, но бросаю — трудно дышать. Я достаю спрятанные деньги — шесть долларовых банкнот и складываю из каждой крошечного слоника. У меня на столе появляется целое стадо.
Потом включаю компьютер. Захожу на сайт NamUs и просматриваю новые дела.
Исчез восемнадцатилетний парень из Вестминстера, штат Северная Каролина: подвез маму на работу, больше его никто не видел. Он был за рулем зеленого «Додж Дарт», номерной знак 58U-7334. У него белокурые волосы до плеч и остро подпиленные ногти.
Семидесятидвухлетняя старушка из Уест-Хартфорда, штат Коннектикут, находящаяся на лечении от параноидальной шизофрении, ушла из приюта для умственно отсталых, предупредив персонал, что у нее кастинг в цирке «Дю Солей». Была одета в синие джинсы и трикотажную рубашку с изображением кота.
Двадцатидвухлетняя девушка из Эллендейла, Новая Дакота, вышла из дома в сопровождении неизвестного взрослого мужчины и больше там не появлялась.
Я могу щелкать по этим ссылкам целый день. А когда закончу, появится сотня новых. Бессчетное количество людей оставили в чьем-то сердце дыру в форме сердечка. В конечном счете появится кто-то смелый и глупый и попытается эту пустоту заполнить. Но тщетно, и в итоге самоотверженные люди получают сердечные раны. И так по кругу. Удивительно, как все живут, когда стольких из нас уже нет.
Всего на секунду я представляю, как могла бы сложиться моя жизнь: мама, моя младшая сестренка и я лежим, свернувшись клубочками, под одеялом в дождливый воскресный день, мама обнимает нас, а мы смотрим какой-то фильм. Мама кричит, чтобы я убрала рубашку, гостиная — не корзина для грязного белья. Мама укладывает мне волосы перед первым школьным балом, а сестричка делает вид, что красит тушью ресницы перед зеркалом в ванной. Мама делает множество снимков, когда я пришпиливаю бутоньерку своему кавалеру, а я делаю вид, что мне все надоело, хотя на самом деле радуюсь, что для нее эти мгновения так же значимы, как и для меня. Мама гладит меня по спине, когда тот же парень через месяц меня бросает, и уверяет, что он идиот: как можно не любить такую, как я?
Дверь в мою комнату открывается, входит бабушка. Садится на кровать.
— Я сначала решила, что ты не представляешь, как сильно я волновалась, когда ты не пришла домой ночевать. И даже не попыталась со мной связаться.
Я сижу, опустив глаза, щеки пылают.
— Но потом я поняла, что ошибалась. Ты отлично можешь это представить, лучше, чем кто-либо, потому что знаешь, каково это, когда кто-то исчезает.
— Я ездила в Теннесси, — признаюсь я.
— Куда ездила? — удивляется она. — На чем?
— На автобусе, — отвечаю я. — Ездила в заповедник, куда отправили всех наших слоних.
Бабушка хватается за голову.
— Ты проехала почти две тысячи километров, чтобы сходить в зоопарк?
— Это не зоопарк, а совсем наоборот, — поправляю я. — Я поехала потому, что пыталась найти человека, который знал маму. Подумала, что Гидеон сможет рассказать мне, что с ней случилось.
— Гидеон… — повторяет она.
— Они работали вместе, — поясняю я. Но не добавляю: «И были любовниками».
— И? — спрашивает бабушка.
Я киваю, медленно стягивая с шеи шарф. Он такой легкий, что кажется невесомым: облако, дыхание, воспоминание…
— Бабуля, — шепчу я, — я думаю, мама умерла.
До этого момента я не понимала, что у слов есть острые края, что они могут изрезать язык. Кажется, я больше ничего произнести не смогу, даже если бы захотела.
Бабушка тянется за шарфом, обматывает его вокруг руки, как бинт.
— Да, — соглашается она, — я тоже так думаю.
И разрывает шарф на две части.
От изумления я восклицаю:
— Ты что делаешь?
Бабушка хватает стопку маминых журналов, лежащих у меня на столе.
— Это для твоего же блага, Дженна.
У меня из глаз брызгают слезы.
— Они не твои!
Больно смотреть, как все, что осталось мне от мамы, теперь забрала бабушка. Она кожу с меня сдирает — теперь я совсем голая.
— И не твои, — отвечает бабушка. — Это не твое исследование, не твоя история. Теннесси… Слишком далеко все зашло. Нужно начинать жить своей жизнью, а не ее.
— Я тебя ненавижу! — кричу я.
Но бабушка уже направляется к двери. У порога она останавливается.
— Ты все время искала свою семью, Дженна. А она всегда была рядом с тобой.
Когда она выходит, я беру со стола степлер и швыряю в дверь. Потом сажусь, ладонью вытираю нос. Начинаю строить планы, как найду этот шарф и сошью его. Как выкраду журналы.
Но я понимаю, что мамы у меня нет. И уже никогда не будет. Нельзя переписать историю, остается только дочитать ее до конца.
Передо мной на экране компьютера мерцает дело об исчезновении моей мамы, со множеством подробностей, которые больше не имеют значения.
Я прохожусь по настройкам страницы NamUs и одним нажатием клавиши удаляю ее.
Первое, чему научила меня бабушка еще с детства, — это как выбраться из дома во время пожара. В каждой нашей спальне есть пожарная лестница, установленная под окном, на всякий случай. Если бы я почувствовала запах дыма или коснулась двери, а она оказалась горячей, то должна была открыть оконную раму, приладить лестницу, спуститься вдоль стены и отбежать от дома на безопасное расстояние. Я запомнила последовательность действий, и казалось, что этого достаточно, чтобы оградить меня от любых несчастий.
Похоже, бабушкины предрассудки послужили защитой, потому что у нас в доме никогда не было пожара. Но старая грязная лестница продолжает висеть у меня под окном, служит полкой для книг, подставкой для обуви, столом для рюкзака — но ни разу не служила средством побега. До сегодняшнего дня.
На сей раз я оставляю бабушке записку: «Я остановлюсь. Но ты должна дать мне последний шанс попрощаться. Обещаю, вернусь завтра к обеду».
Я открываю окно, прилаживаю лестницу. Конструкция выглядит не слишком надежной, чтобы выдержать вес моего тела, и я думаю о том, как было бы смешно, пытаясь спастись от пожара, разбиться, выпав из окна.
Благодаря лестнице я оказываюсь на покатой крыше гаража, но это мало помогает. Однако я уже поднаторела в побегах, поэтому продвигаюсь к краю крыши и цепляюсь за водосточную трубу. От конца трубы до земли каких-то полтора метра.
