Благодаря лестнице я оказываюсь на покатой крыше гаража, но это мало помогает. Однако я уже поднаторела в побегах, поэтому продвигаюсь к краю крыши и цепляюсь за водосточную трубу. От конца трубы до земли каких-то полтора метра.
Велосипед стоит там, где я его и оставляла, — у переднего крыльца. Сажусь на него и жму на педали.
Ехать на велосипеде ночью совсем не то, что днем. Я ощущаю себя ветром, невидимкой. Улицы мокрые, потому что недавно прошел дождь, и асфальт не блестит только там, где оставили след шины моего велосипеда. Приближающиеся габаритные огни машин напоминают мне бенгальские огни, с которыми я играла на День независимости: их свет повисал в темноте, ими можно было размахивать и писать алфавит. Я еду по наитию, потому что знаков не видно, и, сама того не осознавая, оказываюсь в центре Буна у бара, что расположен под квартирой Серенити.
Тут гулянье вовсю. Затянутые в блестящие платья девушки висят на бицепсах байкеров, кирпичную стену подпирают костлявые хлыщи, которые вышли покурить между рюмками. Улицу наполняет льющаяся из музыкального автомата композиция. Я слышу, как кто-то кого-то подгоняет: «Пей! Пей! Пей!»
— Эй, малышка! — окликает какой-то парень. — Угостить тебя выпивкой?
— Мне тринадцать лет, — отвечаю я.
— А меня зовут Рауль.
Я втягиваю голову в плечи, прохожу мимо и затаскиваю велосипед в дом Серенити. Опять тяну его по лестнице к ней на этаж, на этой раз осторожно, чтобы не задеть стол. Но не успеваю я тихонько постучать в дверь — все-таки два часа ночи! — как она открывается.
— Тоже не спится, милая? — спрашивает Серенити.
— Как вы узнали, что я пришла?
— Не скажу, что ты порхаешь по лестнице, как бабочка, когда тащишь с собой этот проклятый велосипед.
Она приглашает меня войти. Здесь ничего не изменилось с моего первого прихода. Когда я еще верила, что больше всего на свете хочу найти маму.
— Странно, что бабушка отпустила тебя так поздно, — говорит Серенити.
— Я не оставила ей выбора. — Я сажусь на диван, Серенити рядом со мной. — Не везет — так не везет!
Она не делает вид, что не понимает.
— Не спеши делать выводы. Верджил говорит…
— К черту Верджила! — восклицаю я. — Что бы Верджил ни говорил, маму не вернешь. Сами посудите. Если ты признаешься мужу, что беременна от другого, он уж точно не станет покупать новорожденному подарки.
Я пыталась, можете мне верить, но не смогла возненавидеть отца — чувствую к нему только жалость, ноющую боль. Если папа убил маму, не думаю, что он предстанет перед судом. Он уже лежит в психбольнице; ни одна тюрьма не накажет его больше, чем тюрьма собственного безумия. А это означает, что бабушка права: она единственный близкий мне человек.
Знаю, что сама виновата. Именно я попросила Серенити найти мою маму; именно я пригласила на борт Верджила. Вот куда приводит любопытство. Можно жить на самой большой на планете куче токсических отходов, но если глубоко не копать, то все, что видишь вокруг, — лишь зеленая травка и буйно разросшийся сад.
— Люди не понимают, как это тяжело, — говорит она. — Когда ко мне приходили клиенты, просили поговорить с дядюшкой Солом или любимой бабушкой, они сосредоточивались только на том, чтобы поздороваться, на том, чтобы иметь возможность сказать все то, что не сказали человеку при жизни. Но когда открываешь дверь, придется ее и закрывать. Можно сказать «привет», но необходимо успеть сказать «прощай».
Я поворачиваюсь к ней лицом.
— Я не спала. Когда вы с Верджилом разговаривали в машине. Слышала все, что вы сказали.
Серенити замирает.
— В таком случае ты знаешь, что я шарлатанка, — говорит она.
— Нет, вы не такая. Вы нашли цепочку. И бумажник.
Она качает головой.
— Просто я оказалась в нужное время в нужном месте.
Я секунду размышляю над ее словами.
— А разве это не значит быть экстрасенсом?
Могу поспорить, Серенити никогда не смотрела на этот вопрос под таким углом. Что для одного — совпадение, для другого — прослеживаемая связь. И разве имеет значение, что это — внутреннее чутье, как называет его Верджил, или экстрасенсорная интуиция, если все равно получаешь то, что искал?
Серенити укрывает ноги упавшим на пол одеялом, поправляет его, чтобы укрыть и мои.
— Может быть, — соглашается она. — Но все равно это не то, что было раньше. Мысли других людей… Они просто оказывались у меня в голове. Иногда связь была предельно ясной, а иногда, как сотовая связь в горах, — разбираешь только каждое третье слово. Но всегда это было чем-то бóльшим, чем находка чего-то блестящего в траве.
Мы сворачиваемся клубочками под одеялом, которое пахнет стиральным порошком и индийской едой. В окна бьют капли дождя. Я понимаю, что это очень похоже на картинку, которую я рисовала себе раньше: какой была бы моя жизнь, если бы мама выжила.
Я смотрю на Серенити.
— Вам не хватает этого? Умения слышать тех, кто умер?
— Да, — признается она.
Я кладу голову ей на плечо.
— Мне тоже, — говорю я.
Элис
Объятия Гидеона были самым безопасным местом на земле. Рядом с ним я забыла обо всем: о том, как пугали меня перепады настроения Томаса, о том, что каждое утро начиналось со скандала, а вечер заканчивался тем, что муж запирался в кабинете со своими тайнами и помраченным сознанием. Рядом с Гидеоном я притворялась, что мы трое — это и есть семья, которую я надеялась иметь.
Потом я узнала, что нас станет четверо.
— Все будет хорошо, — пообещал мне Гидеон, когда я поделилась с ним новостью, но я ему не поверила. Он не мог предсказывать будущее. Он мог, будем надеяться, быть со мной.
— Неужели ты не видишь? — восклицал Гидеон, который словно светился изнутри. — Мы предназначены друг для друга.
Может быть, и так. Но какой ценой? Ценой его брака. Моего. Жизни Грейс.
Тем не менее мы вслух рисовали радужные картинки. Я хотела взять Гидеона с собой в Африку, чтобы он мог полюбоваться тем, какими невероятными созданиями были слоны до того, как люди их сломали. Гидеон хотел перебраться на юг, откуда был родом. Я вспомнила о своей мечте сбежать с Дженной, но на этот раз я представляла себе, что Гидеон отправится с нами. Мы притворялись, что близки к решению всех вопросов, но на самом деле все стопорилось из-за двух проблем: он должен был признаться теще, я должна была обо всем рассказать мужу.
Оттягивать до бесконечности было нельзя — становилось все сложнее скрывать изменения, которые происходили с моим телом.
Однажды Гидеон нашел меня в сарае с азиатскими слонами.
— Я рассказал Невви о ребенке, — сообщил он.
Я застыла.
— И что она сказала?
— Сказала, что каждый должен иметь все, что заслужил, и ушла.
«Все, что заслужил» — это было серьезно. Это стало реальностью, а значит, если Гидеону хватило смелости поговорить с Невви, я должна собраться духом и поговорить с Томасом.
Невви я не видела целый день, да и Гидеона, к слову сказать, тоже. Я нашла Томаса и ходила за ним от вольера к вольеру. Приготовила ему ужин. Попросила помочь мне обработать ногу Лилли, хотя обычно делала это с Гидеоном или Невви. Вместо того чтобы избегать мужа, как делала все эти месяцы, я расспросила его о заявлениях о приеме на работу, которые он получил, и поинтересовалась, принял ли он решение кого-то нанять. Я полежала с Дженной, пока она ни уснула, а потом отправилась к мужу в кабинет и уселась читать там статью, как будто совершенно естественно, что мы сидим в одной комнате.
Я боялась, что Томас может меня выгнать, но он улыбнулся — протянул оливковую ветвь.
— Я уже и забыл, как хорошо было раньше, — признался он. — Когда мы работали рука об руку.
Согласитесь, что решимость — вещь хрупкая. У вас могут быть наилучшие намерения, но как только в них появляется тонюсенькая, с волосок, трещинка, лишь вопрос времени, когда она разлетится на куски. Томас плеснул себе в стакан шотландского виски, во второй налил мне. Свой я оставила на столе.
— Я люблю Гидеона, — напрямик заявила я.
Его руки замерли над графином. Он взял стакан, выпил одним махом.
— Ты полагаешь, я слепой?
— Мы уезжаем, — сказала я ему. — Я беременна.
Томас закрыл лицо руками и зарыдал.
Мгновение я смотрела на мужа, раздираемая желанием его успокоить и ненавистью к себе за то, что довела его до этого состояния: сломленный человек с дышащим на ладан заповедником, жена-изменница и психическое расстройство в придачу.
— Томас, — взмолилась я, — скажи что-нибудь!
Его голос срывался.
— Что я сделал не так?
Я присела перед ним. И в это мгновение увидела человека, чьи очки запотевали от влажной жары Ботсваны. Человека, который встречал меня в аэропорту, сжимая корни растения. Человека, у которого была мечта и который пригласил меня разделить эту мечту с ним. Как давно я не видела этого человека! Неужели потому, что он исчез? Или потому, что я перестала видеть?
