— Точно я пока не знаю, — признаюсь я.
Дженна поворачивается ко мне.
— Что вы хотите сказать?
— Ты первая сказала, что твоя мама не убийца. Что волос на теле свидетельствует о том, что она контактировала с Невви в том месте, где служительницу затоптал слон.
— Но вы же уверяли, что видели Невви в Теннесси!
— Видел. А ты думаешь, что произошла путаница и тело, которое опознали как Невви Рул, Невви Рул не принадлежало. Но это совсем не значит, что Невви к этому никак не причастна. Именно поэтому я и попросил Лулу исследовать ноготь. Если кровь на рубашке совпадет с ДНК твоей матери, а ноготь нет — это свидетельствует о том, что перед смертью она с кем-то боролась. Возможно, ситуация вышла из-под контроля, — объясняю я.
— А зачем Невви нападать на маму?
— Потому что не только твой отец расстроился, узнав, что Элис носит ребенка Гидеона, — говорю я.
— Общеизвестный факт, — говорит Серенити, — что нет на земле силы страшнее, чем месть матери.
Официантка, которая подошла налить кофе, странно смотрит на нее.
— Вышей это на подушке, — советую я.
Мы сидим в закусочной недалеко от моей конторы. Не думал, что Дженна захочет есть после того, как ее вырвало, но, к моему удивлению, девочка проголодалась. Съела целую тарелку блинов, еще и мои доела.
— Сколько понадобится времени, чтобы получить результаты анализов? — спрашивает Серенити.
— Не знаю. Но Лулу понимает, что мне нужно на вчера.
— Все равно не понимаю, зачем Гидеону врать насчет тела, — говорит Серенити. — Он должен был сразу узнать Элис, когда обнаружил ее.
— Это легко объяснить. Если тело принадлежит Элис, он — главный подозреваемый. Если Невви — потерпевшая сторона. И когда она приходит в себя в больнице и вспоминает, что произошло, то сбегает, потому что боится, что ее арестуют за убийство.
Серенити качает головой.
— Знаешь, если устанешь работать детективом, из тебя получится отличный предсказатель. Сможешь заработать хорошие деньги гаданием.
Посетители закусочной начинают на нас оглядываться. Я подозреваю, что здесь принято говорить о погоде или игре «Ред Сокс», но не о расследовании убийства или паранормальных явлениях.
Подходит та же официантка.
— Если вы поели, освободите столик.
Ерунда какая! Потому что зал полупустой. Я начинаю спорить, но Серенити отмахивается.
— Да черт с ними! — говорит она.
Достает из кармана двадцатидолларовую банкноту — достаточно, чтобы оплатить счет и оставить три цента на чай, — кладет ее на стол и поднимается с места.
— Серенити!
Дженна сидела так тихо, что я почти забыл о ней.
— Вы сказали, что из Верджила выйдет хороший предсказатель. А из меня?
Она улыбается.
— Милая, я ведь уже говорила: у тебя больше паранормальных способностей, чем ты думаешь. Можешь мне поверить!
— А вы можете меня научить?
Серенити смотрит на меня, потом переводит взгляд на Дженну.
— Научить чему?
— Быть экстрасенсом.
— Милая, это не так делается…
— А как это делается? — стоит на своем Дженна. — Вы и сами не знаете, да? Давно уже этим не занимались? Может, стоит попробовать себя в другом амплуа? — Она поворачивается ко мне. — Знаю, вам подавай только факты и цифры, вещественные доказательства. Но вы же сами говорили, что иногда смотришь на что-то десяток раз, а необходимо посмотреть в одиннадцатый, и тогда то, что ищешь, оказывается прямо перед глазами. Бумажник, цепочка, даже окровавленная рубашка — все эти вещи пролежали десять лет, и никто их не нашел. — Она снова поворачивается к Серенити. — Вчера я сказала, что вы оказались в нужном месте в нужное время — тогда-то мы и обнаружили все эти вещи. Я тоже там была. А что, если эти знаки были не для вас, а для меня? Что, если вы не слышите маму лишь потому, что она хочет разговаривать только со мной?
— Дженна, — ласково говорит Серенити, — это все равно что слепому вести слепого.
— А что вы теряете?
Она горько усмехнулась.
— Давай разберемся. Самоуважение? Душевный покой?
— Мое доверие? — подсказывает Дженна.
Мы с Серенити переглядываемся поверх головы девочки.
«Помоги мне», — похоже, молит она.
Я понимаю, зачем это Дженне: в противном случае круг не замыкается, тогда это линия, а линии распутываются и уводят тебя в тех направлениях, куда идти не собирался. Завершающая часть имеет решающее значение. Поэтому, когда служишь в полиции и сообщаешь родителям, что их дети попали в автомобильную катастрофу, они хотят знать, что именно произошло: то ли дорога была скользкая, то ли они резко взяли в сторону, чтобы избежать столкновения. Родителям необходимы подробности этих последних мгновений, потому что эти мгновения — единственное, что останется у них до конца жизни. Поэтому я должен был бы сказать Лулу, что не хочу никуда с ней ходить, потому что, пока не скажу, у нее будет оставаться лучик надежды, что она сможет пролезть в приоткрытую дверцу. Именно поэтому вот уже десять лет Элис Меткаф не дает мне покоя.
Я из тех людей, которые никогда не выключают проигрыватель видеодисков, каким бы дрянным не был фильм. Я жульничаю и всегда сначала читаю последнюю главу книги — на случай, если неожиданно умру и не успею ее дочитать. Не хочу болтаться между мирами и целую вечность гадать, что же будет дальше.
Что само по себе очень интересно, потому что это означает: я, Верджил Стэнхоуп, воплощение практичности и целая гора доказательств, должен верить — хотя бы чуть-чуть! — в метафизическую ерунду, которой занимается Серенити Джонс.
Я пожимаю плечами.
— Может быть, — говорю я Серенити, — она и права.
Элис
Причина, по которой младенцы не могут запоминать события, будучи очень маленькими, заключается в том, что они не владеют языком, чтобы их описать. Их голосовые связки до определенного возраста еще не развиты, а это означает, что они используют гортань только в случае крайней необходимости. Существует прямая защита, соединяющая мозжечок младенца и его гортань, отчего в критических ситуациях малыши тут же заливаются ревом. Это настолько универсальный звук, что исследования показали: любой человек — даже студент-первокурсник, у которого не было опыта общения с младенцами, — попытается этого малыша защитить.
Дети взрослеют, гортань развивается и уже способна воспроизводить речь. Когда малышу исполняется два-три года, характер плача меняется, и окружающие не только проявляют меньшую готовность ему помогать, но и чаще отвечают на плач вспышкой раздражения. Поэтому дети учатся пользоваться словами — это единственный способ добиться внимания.
Но что же творится с исходным органом, с нервом, соединяющим мозжечок и гортань? Ничего. Даже несмотря на то, что вокруг разрастаются, подобно плющу, голосовые связки, эта связь остается неизменной и очень редко используется. Пока в палаточном лагере из-под твоей кровати в темноте не выскочит кто-нибудь. Или когда сворачиваешь в темный переулок, а дорогу перед тобой перебегает барсук. Или в любой другой момент абсолютного и леденящего душу ужаса. Когда происходит что-то подобное, звучит сигнал тревоги. Откровенно говоря, звук, который при этом издает человек, он, если даже попытается, по собственному желанию повторить не сможет.
Серенити
В прошлом, когда я еще была сильна в предсказаниях, если хотела связаться с кем-то конкретным из умерших, то полагалась на Дезмона и Люсинду, моих духов-хранителей. Я воспринимала их как телефонных операторов, которые соединяют напрямую с кабинетом, что намного эффективнее, нежели иметь телефонный справочник и рыскать по нему в поисках того, с кем я надеялась пообщаться.
Это называется «открыть канал связи»: открываешь частную практику и вперед! Это немного напоминает конференцию, когда все одновременно выкрикивают вопросы. Для медиума это настоящий ад, между прочим. Но по мне хуже, когда закидываешь удочку — а в ответ ничего.
Я прошу Дженну показать место, которое она считает для мамы особенным, поэтому мы все трое возвращаемся на территорию слоновьего заповедника и идем туда, где над поляной с лиловыми грибами, подобно титану, раскинул ветви дуб-великан.
— Я иногда прихожу сюда погулять, — сказала Дженна. — Раньше сюда меня приносила мама.
Небольшой волшебный ковер из грибов кажется воздушным.
— А почему такие грибы растут только в этом месте? — спрашиваю я.
Дженна пожимает плечами.
— Не знаю. Согласно записям в мамином журнале, здесь похоронен детеныш Моры.
— Возможно, так природа хранит память о нем, — предполагаю я.
— Скорее всего, в почве больше нитратов, — бормочет Верджил.
