– А вот скажите-ка, уважаемый, и как же мне, нехристю любого рода и никакого племени, хоть по крови и еврею, убедиться, что он всё-таки гарантированно имеется, этот самый Бог. Ну, хотя бы ваш, иудейский – Яхве, кажется, или Иегова? – И протянул вперёд свёрнутую скипочкой ладонь. – Вот, к примеру, положили бы вы мне его на ладошку, так я бы его и увидал. А так… слова лишь одни недоказанные.
Тот, однако, не растерялся, ткнул в дедову ладонь маленькой своей и мягонькой рукой, поправил очочки и в свою очередь ответно поинтересовался:
– А скажите и вы мне, любезный Моисей Наумович, сын имеется у вас?
– Внук, – с гордостью откликнулся дедушка, – любимый внучок, и больше из деток никого.
– И вы его, вероятно, любите? – уточнил раввин.
– Не просто люблю, святой отец, я об нём просто умираю, – не растерялся мой чувствительный дед, одновременно слегка придуриваясь.
– Это хорошо, – удовлетворённо кивнул в ответ ему раввин, – это просто замечательно, что у вас такая к нему любовь. – И заглянул деду в глаза. – Тогда знаете что, а не положите ли вы её прямо сейчас – вот сюда? – И протянул навстречу дедовой ладони свою, разжатую, готовую принять ту самую любовь моего деда ко мне, чтобы вместе с ним ею полюбоваться.
То был вопрос ровно для него, Моисея Дворкина. Равно как и демонстрация умозрительного научного опыта. Оттого – именно так я теперь думаю – он и вышел в тот день из здания синагоги с обновлённой и уже чуть тронутой новым знанием головой. А вообще, дедушке всё понравилось, потому что теперь многое в его уме сходилось. Беда, верней, неувязка состояла в том, что он наткнулся сначала на раввина, а мог бы точно так же, по случайности обстоятельств натолкнуться на православного батюшку, который подобный опыт произвёл бы с не меньшим эффектом. Да ещё, на закуску, немного бы подымил кадилом. «Просто ноги, – сказал он мне потом, – туда бы не повели, Гаринька, сами бы взяли и отвернули». А почему – не пояснил, отвёл глаза и умолк. Но там же, в синагоге, пока беседовал, заодно поинтересовался, существуют ли труды по иудаике – лучше научные, высокосодержательные, без пустозвонной завлекательности и обилия излишне раздражающей информации, не потребной ни сердцу, ни уму. Ему снова ответили, и опять по делу. А он и ухватился за тот ответ – раввин, как видно, оказался очень не дурак, сумев всего за одну встречу и удивить пожилого профессора-сопроматчика, и увлечь, и обнадёжить.
Короче говоря, сходил он не впустую: что-то дали, чего-то подсказали насчёт того, где и как поискать. А в нагрузку снабдили коробкой свежеиспечённой мацы. Дед, помню, принёс её домой, но как употребить к столу, чтобы получилось ещё и в радость, а не только в соблюдение признаков новой веры, не знал. Решил использовать, покрошив и запуская обломки в горячее какао с топлёным молоком, которое раз в две недели Анна Альбертовна томила в духовке в течение пяти долгих часов, добиваясь толстой и нежной на язык пенки приятного глазу светло-бурого оттенка. Так и сделал. А к концу упаковки втянулся в это дело не на шутку, и уже после этого запасы хрустящей и совершенно безвкусной фанеры в доме не переводились. Я ещё, помню, наглядевшись в те первые месяцы на его новые забавы, высказался насчёт того, что, мол, религия, какую ни возьми, способствует, если в малых дозах, оздоровлению личности. А если в больши́х – то можно на неё и подсесть, что не есть хорошо, потому как эдакая странность чувствительно напрягает остальных, непричастных. А вообще, планета наша, хоть с верой в любых богов, а хоть вообще без неё, всё равно есть один большой живой организм, для которого что иудаизм, что православный заоконный звон – лишь небольшой неудобный насморк.
Он тогда посмотрел на меня так пристально, что слова эти тут же стёрлись сферой нашего общего с ним разума и больше никогда не образовывались у меня ни во рту, ни в голове.
Со временем втянулся ещё и чаёвничать. Раньше, насколько мне запомнилось, дедушка просто пил чай, как все нормальные люди: наливал чашку кипятку, добавлял заварки на глаз и, размешав сахар, прихлёбывал чаем еду. В общем, того священнодействия, которое он впоследствии для себя избрал в отношении простого чаепития, поначалу не было и слабого духа. Зато потом аромат крепкого напитка витал в гостиной всякий раз, когда дед затевал свой торжественный чаепитейный ритуал. Баба Анна, с явным сомнением воспринявшая внезапное увлечение дедушки иудаизмом, чайную тематику, напротив, приняла сразу и предельно одобрила. Церемонию, как правило, разделяла и сама, поскольку в такие приятные минуты дед Моисей расположен был говорить о новоиспечённой вере. Он наливал, сливал, вновь наливал этот крашеный кипяток, нагнанный из «трёх слонов», пробуя его на губу, на язык, на нёбо, сверяя порции по температуре, аромату, кучности облачков из пара и прочему обилию всего такого, постичь которое терпения у меня не хватало. Кто его надоумил, кто дал наводку на подобное зверство в отношении самого заурядного мероприятия, оставалось загадкой. Возможно, такая версия поглощения особым способом заваренного чая, отягчённого к тому же бесконечными разговорами о колене Иуды, давшем название Иудейскому царству, об особенностях этнорелигиозной группы, включающей в себя тех, кто родился евреем, и тех, которые всего лишь обратились к иудаизму, о правилах Шаббата, о нюансах кашрута и много о чём ещё, давала дедушке шанс лишний раз покрасоваться в кипе, которую он теперь с удовольствием носил, хотя лишь только в границах елоховского жилья. С этим, правда, имелись некоторые технические трудности: дед был уже практически лысый. Однако, борясь с подобной некрасивостью, он отращивал волосы с левого бока, где всё ещё оставались корни растительности, после чего образовавшиеся длинные седые жидкие пряди перебрасывал через голову, где уже чрезвычайно стойким клеем закреплял кончики волос на гладкой коже черепа. Получалось хотя и по-стариковски, но всё ещё по-мужски. Жаль только, не слишком надёжно на этой конструкции держалась сама кипа. Неприметная прищепка, служившая для соединения убора с головой, не работала, поскольку в том месте, куда она полагалась, редкие волосы елозили, не желая нормального с ней сцепления. Таким образом, приходилось частично применять клей ещё и в мало предназначенном для него месте. Такое трогательное дедово упрямство порой вызывало в Анне Альбертовне покорное восхищение с примесью подозрения на умственное здоровье пасынка. Со мной она, разумеется, подобным соображением не делилась, но по её глазам я замечал, что моё предположение имеет под собой вполне твёрдую основу.
Впрочем, эта интересная дедова особенность жить никому из нас не мешала, разве только что самому дедушке доставляла кое-какие неудобства, особенно когда приходилось перед сном отдирать кипу от черепа, а по утрам, перед тем как уйти на лекцию, вновь присаживать подмятые подушкой пряди на свежий клей. Утреннюю операцию, как правило, он производил в ванной, одновременно напевая мелодии из старых советских кинофильмов. Предпочитал из Исаака Дунаевского – «Вольный ветер», «Волга-Волга», «Дети капитана Гранта», «Пятнадцатилетний капитан», «Весна», «Цирк» и всякое такое, хотя не брезговал и другими композиторами, произросшими не обязательно от семитского корня. Вероятно, дедушка Моисей так и не разучился ценить талант в любом его виде и независимо от авторства. А ещё он, отказавшись от строгого галстука селёдкой, перешёл на фривольный галстук-бабочку, который, как ему казалось, в какой-то степени компенсировал отсутствие кипы на его макушке в то время, когда он находился в учебной аудитории. Иными словами, мой дед теперь ухитрялся сочетать в себе странности столь противоречивые, что объяснить природу их возникновения мне уже не удавалось, – это было нечто особое, другое, малопонятное, совершенно чуждое мне.
Любил порой поплакать – просто так, без понятной кому-либо из нас причины. Тихонько, и по возможности без свидетелей, – над чем-то там своим, тайным и далёким.
А ещё внезапно полюбил пачули. Говорил, сие – иудейский елей, не меньше того. Устойчивый аромат масла пачули, однажды возникнув, прижился на Елоховке настолько, что и сами мы с бабой Анной, со временем поверив в его чудодейственные свойства, порой добавляли по нескольку капель в ванну с горячей водой, распаривая себе тело.
Вечерами дед, забравшись в шерстяную безрукавку, связанную для него всё той же Анной Альбертовной, разбирал многочисленные тексты, которыми снабжал его раввин с Архипова, ставший ему вскоре добрым приятелем. О чём они там беседовали с ним, когда дедушка исчезал вдруг на несколько часов и каждый раз возвращался с просветлённым лицом, никто из нас не ведал. Мы с бабой Анной знали лишь то, что видели или слышали от самого Моисея. Как-то, набравшись смелости, я поинтересовался насчёт его упорного умолчания о тайной части жизни на той стороне. На это дед ответил загадочно и, как мне показалось, без тени юмора. Сказал:
