— Ничего, терпи. Все равно жизнь уже кончается.
— И это называется жизнь?
"Утешайся тем, что сейчас лучше того, что будет. Потом будет еще хуже, — подумал Мамонт, но ничего не сказал. — Есть ли смысл говорить, если заранее знаешь ответ."
— Ну где они, куда делись? — заговорил он. — Заготовители эти? Добытчики, блин? — Он сам услышал в своем голосе истерическое нетерпение, будто скоро все обязано было закончиться завершением трудов: едой. Остальные мизантропы, как в прежние времена, отправились на корейские поля и сейчас бродили где-то там.
Возле ручья, от которого отошли трое мизантропов, что-то шевельнулось. Мамонт резко повернулся. Черепаха, вертикально вытянув шею, с тревожным любопытством смотрела в их сторону.
Берег моря был усыпан самыми разнообразными гильзами. Будто закопанные там внизу, они вылезали из размытого песка. Мизантропы шли по берегу зигзагами, глядя под ноги, надеясь найти бутылку с выпивкой. Море все еще выбрасывало, когда-то попавший в него, груз Тамайи. Бутылок было много, но все пустые.
Далеко на берегу появились маленькие фигурки. Трое шли навстречу. Оказалось, что Кент и Чукигек волокут по песку самодельный мешок из сети с собранными здоровенными орехами морской пальмы. За ними шел Демьяныч, сегодня — видимо от дождя — в корейской соломенной шляпе конусом, с корзиной на спине. Он нес ведро, ржавое, с непонятной надписью "Е4". Мамонту показалось, что он уже где-то видел его. Вблизи орехи были похожи на булыжники.
— Ну, чего набрал? — крикнул, выходя вперед, Пенелоп.
— Киви всякие, маракуйи там, — Подошел Демьяныч. Присев, он тяжело сбросил с себя корзину.
— Ерунда это. Вот бы клюквы сейчас, брусники, морошки хоть.
— Клюкву здесь расти не заставишь.
— А я сейчас семечек хочу, — произнес Козюльский. — В красной партизанке мы их так, с шелухой, варили. Как кашу. И ведь вкусно было.
— На Дальнем Востоке травы морской было съедобной до хера, — сказал Мамонт. — Я собирал.
Никто ему почему-то не ответил. Мизантропы отошли дальше от берега, под деревья. Мокрая одежда стала грузом. Наверху, на склоне, раскачивались от ветра кусты магнолии. В дождь цветы стали похожи на развешанные на ветвях цветные тряпки.
— Холодно. Как будто сейчас снег пойдет, — сказал Демьяныч, уминая пальцем махорку в маленькую самодельную трубочку.
— Из листьев табака сигары можно вертеть, — заговорил Чукигек. — На поле Аркадия, возле пожарища, вроде он, табак, растет. А на Кубе вот только бабам их разрешают делать. Выбирают самых толстых негритянок, так они на ляжках листья и сворачивают.
— Ты, Чукигек, махорку не понимаешь. Где тебе, — высказался Козюльский, следя за пальцем Демьяныча. — Листья — это с жиру. Со стеблями надо — ядренее выходит. Вот у бати моего специальная машинка была: он листья, стебли, все вместе, подряд, крошил. Маленький сундучок у него для махорки был; под кроватью держал. Ну мы, конечно, с братьями таскали, курили. Вот то махорка была!
— Ладно, — сказал Демьяныч, доставая фарфоровую китайскую табакерку. — Разбирай последнее. Здесь уже и беречь нечего.
Махорочный дым плавал под кронами деревьев, будто в холодной комнате. Мамонт вынул свою последнюю папиросу "Север". Вкус табака после недавней малярии был непривычным и противным.
— А для меня та, прежняя, война вся с запахом махорки связана, — говорил Демьяныч. — Везде: в любой избе, в поезде, в машину залезешь — и там махоркой накурено. Потом, после войны, где-нибудь учуешь махорку и сразу фронт вспоминается. А дальше постепенно как-то пропали эти махорочные люди.
Издалека приближался необычный для этих мест звук: грохот и завывание мотоцикла. Послышались крики, кто-то орал что-то неразличимое, но явно ругался и угрожал. Мизантропы молча слушали.
— Козлы комолые! — Голос приближался. — выходи, бандюги! Выходи, бля! Колоти гробы — Колька Подсвешников пришел.
— Все время теперь катается пьяный, — наконец заговорил Козюльский. — До сих пор обмывает.
На той стороне долго уже не прекращались разговоры — слухи дошли даже до мизантропов- об необыкновенной спекулятивной афере какого-то капитана КГБ. Он умудрился запустить щупальца вглубь враждебного материка и каким-то образом купил там мотоцикл, настоящий, японский. "Хонда".
— Сдохните здесь все, — послышалось еще ближе. — Здесь вас, козлов, зарою! Колька вас, бля, всех на кукан насадит!
Мамонт, наконец, увидел мотоциклиста, издали мелькающего тельняшкой. Мотоцикл приблизился, истерически взвыв и разбрызгивая песок, круто развернулся невдалеке — ,кажется, чуть не упал.
Мамонт не разбирался в мотоциклах, но этот резко разочаровал, был меньше и дешевле, чем там, в слухах, показался сделанным без особых подробностей, как будто худощавым. Капитан орал все то же, глядя вверх, в лес на вершине обрыва:
— Ну чего прячетесь? Выходи, козлодои!
— Стрельнуть что ли в него? — вопросительно произнес Козюльский.
— Зачем, — тут же отозвался Мамонт. — Не нужно. Одним больше, одним меньше…
— Хоть одного мудака, хоть одну жизнь сэкономим, — вроде бы согласился Демьяныч. — Хотя бы такую.
Мотоцикл пронесся совсем рядом, обдав их синим дымом. Герой слухов так и не заметил, не особо прятавшихся, мизантропов. Вблизи быстро промелькнуло его лицо, вытянутое, с преувеличенной челюстью, как будто немного обезьянье. Его крики доносились уже издалека. Мамонт чувствовал растекшееся внутри облегчение: наверное, оттого, что его послушались, с ним согласились.
Козюльский, деловито и даже торопясь, словно его ждали неотложные дела, докуривал свою большую самокрутку.
— Хватит бегать, я там у пресного залива улиток присмотрел, много.
Пресным заливом он, кажется, называл устье ручья. Мамонт, почти забывший о голоде, сразу почувствовал грибной вкус улиток во рту.
"На любой войне голод обязателен. Кажется, тайцы считают, что голод красного цвета. Как кровь, как огонь. Цвета войны."
Мизантропы, оставляя за собой борозду в песке волочившимися орехами, подходили к этому устью. Давно обогнавший других Козюльский успел перебраться на ту сторону. Он висел на склоне прибрежной скалы, босой, в подвернутых штанах, тянулся вверх, выковыривая какие-то камни. Они со стуком катились вниз. Не сразу Мамонт понял, что это вовсе не камни, а раковины, моллюски.
С длинной корзиной на спине и жестяным пустым ведром Козюльский двинулся назад через ручей, широко разливающийся здесь, у устья. Осторожно ступая, нащупывая брод, приближался к мизантропам.
— Смотри, совсем как журавель, — хмыкнув, сказал кому-то Кент.
— Марсианский богомол, — поддержал его Чукигек.
Мамонт тоже хотел что-то сказать, но тут заметил как на борту забытого там, вдали, миноносца вспыхнули огоньки, трепыхнулся дым. Машинально он хотел что-то крикнуть, вроде предупредить и вдруг увидел как дернулась долговязая фигура посреди ручья. Было слышно как вошли пули в человеческое тело. Козюльский упал в воду и исчез. Облако яркой крови медленно всплыло и медленно потянулось, постепенно бледнея, по течению. Не прячась, забыв про миноносец, Мамонт смотрел как выплыло в море помятое пулями ведро, закачалось и плавно ушло в воду.
Море воды обрушивалось с неба уже много дней. Несколько струек просачивалось сквозь пальмовую крышу, падало в самодельные ведра из бамбуковых бревен. Дождь — который день, с нелепым, вызывающим злобу, упорством.
"Муссон."
Мамонт лежал на бамбуковых нарах в куче тряпья, еще не решив: лежит ли он сам по себе или притворяется, что спит. С утра вроде бы не было причин просыпаться.
Где-то раздавался пушечный звук лопающихся деревьев, наверное, на вершине, где разгулялся ветер.
Внутри шевелилось беспокойство, никак не удавалось забыть о минных полях вокруг этого сарая. До дождей это занимало большую часть жизни — бесконечная возня с минами, похожая на какие-то бессмысленные сельхозработы. А дождь сейчас будто способен был уничтожить урожай.
Он подумал, что если бы сейчас их пришли убивать, вряд ли они смогли бы защититься. Оставалось надеяться, что на другой стороне сегодня чувствуют то же самое, что им тоже лень воевать.
В последнее время случилось только два небольших "боестолкновения", как называл это Демьяныч. Но и они были больше похожи на какую-то формальную перестрелку, стрельбу на звук, издалека, через лес.
Сегодня все молчали, будто говорить больше было не о чем, все уже сказали раньше. Слышен был только дождь, бесконечный шум падающей воды. Остатки еды тоже делили молча. Что будет потом, когда и этой еды не станет — об этом тоже не принято было говорить.
— Сосед сверху заливает, — наконец, мрачно сказал Пенелоп. — Как Тамарка говорил, Великий Дух. — Он уже долго внимательно разбирал на части и обгладывал рыбью голову. — Надоело ему за нас стараться, и у него терпение кончилось.
